— А где она будет сидеть?
Дамбидайкс шепотом подозвал Новита, который указал на пустое место перед судейским столом и уже хотел подвести к нему Динса.
— Нет, — сказал старик, — здесь я не сяду; я не могу… признать ее, еще не могу. Лучше мне сесть так, чтобы мы друг друга не видели. Так будет лучше для нас обоих. Сэдлтри, который так докучал адвокатам, что его уже дважды просили не мешать и не соваться не в свое дело, теперь с удовольствием воспользовался случаем разыграть влиятельного человека. Он деловито направился к бедному старику и сумел-таки с помощью знакомых приставов найти ему укромное место, скрытое за выступом судейского стола.
— Хорошо иметь приятеля в суде, — сказал он, продолжая важничать перед стариком, который был не в состоянии слушать или отвечать. — Мало кто, кроме меня, смог бы найти вам такое местечко. Судей ждут с минуты на минуту, и заседание начнется instanter — немедленно. Это не выездная сессия, и здесь не будут оглашать запрещение прерывать судей. В высшем уголовном суде и без того не положено прерывать. Но что это? Джини, ведь ты свидетельница. Пристав! Эта девушка — свидетельница, ее надо непременно удалить из зала суда. Ведь правда, мистер Новит, что Джини Динс надо поместить отдельно?
Новит ответил утвердительно и предложил проводить Джини в особое помещение, отведенное в шотландском суде для свидетелей, где они ожидают вызова, будучи отделены от всех, кто мог бы повлиять на их показания или осведомить их о происходящем в суде.
— Это непременно нужно? — спросила Джини, не выпуская руки отца.
— Совершенно необходимо! — сказал Сэдлтри. — Как это можно, чтобы свидетеля не отделить!
— Это действительно необходимо, — подтвердил второй защитник, нанятый для Эффи, и Джини неохотно последовала за приставом.
— Это, мистер Динс, — сказал Сэдлтри, — называется секвестрировать свидетелей. Вы, пожалуй, можете спутать это с секвестрацией имения или имущества в случае банкротства, а ведь это совсем другое. Мне часто случается быть секвестровану, как свидетелю; шериф и мистер Шарпитло редко без меня обходятся на предварительном следствии; а вот секвестрация имущества грозила мне только раз, и то давно, когда я еще был холост. Но тсс! Тише! Суд идет!
Предшествуемые пятью приставами, пять судей в длинных красных мантиях, отороченных белым, вошли в обычном торжественном порядке и заняли места за судейским столом.
Присутствующие встали; едва стихла суматоха, вызванная приходом судей, как в двери зала и галерей с шумом начали ломиться зрители; это значило, что должны были ввести подсудимую. Так бывает, когда двери суда, открытые вначале только для привилегированных лиц или для тех, кто имеет отношение к процессу, открываются наконец для всех любопытствующих. Теснясь в дверях и падая друг на друга, раскрасневшиеся и растрепанные, они хлынули в зал; стражники, находившиеся в центре этого потока, с большим трудом расчищали проход, по которому подсудимая должна была пройти на свое место. Наконец благодаря стараниям приставов и окрикам судей порядок среди зрителей был восстановлен, и несчастную девушку поместили между двумя вооруженными часовыми перед столом судей, которые должны были изречь ей приговор.
Имеем мы суровые законы;
Они необходимы для народа,
Как удила для диких лошадей.
Восемнадцать лет законы эти дремлют,
Как одряхлевший лев в своей берлоге,
Который на добычу уж не ходит.
«Мера за меру» note 58
— Юфимия Динс, — сказал председатель суда тоном, в котором сквозь официальную суровость слышалось сострадание, — встань и выслушай обвинительный акт.
Несчастная девушка, еще ошеломленная сутолокой, сквозь которую ее с трудом провели конвойные, растерянно оглянулась на бесчисленное множество лиц, сплошными рядами подымавшихся к самому потолку, и бессознательно повиновалась приказу, звучавшему в ее ушах словно труба судного дня.
— Откинь волосы с лица, Эффи, — сказал один из приставов. Прекрасные, густые белокурые волосы, которые, по шотландскому обычаю, нельзя было до замужества прятать под чепец и которые Эффи не смела больше повязывать так называемым снудом, или девичьей лентой, символом целомудрия, — в беспорядке свешивались ей на лицо, почти целиком закрывая его. Получив это приказание, несчастная дрожащей рукой поспешила откинуть свои роскошные кудри и открыла взорам присутствующих — всех, кроме одного, — бледное и измученное, но все еще столь прекрасное в своем страдании лицо, что по залу пронесся шепот сочувствия. Должно быть, эти выразительные звуки рассеяли страх, который в первый миг подавил в ней все другие ощущения, но пробудили не менее мучительное чувство — стыда за свое положение. Глаза ее, вначале с ужасом озиравшиеся вокруг, опустились к земле; на щеках, прежде смертельно бледных, постепенно проступал румянец; и когда, сгорая от стыда, она закрыла лицо руками, лоб, виски и шея, — все, чего не могли закрыть ее исхудалые пальцы, — залились густой краской.
Все заметили это и были тронуты; все, кроме одного. То был старый Динс; скрытый от взоров в своем укромном углу, он не двигался и упорно не подымал глаз, не желая видеть свой позор.
— Ихабод! — шептал он про себя. — Ихабод! Отошла слава от Израиля! ..
Пока он был погружен в свои горестные думы, подсудимой прочли обвинительный акт, где было сформулировано ее преступление, а затем задали обычный вопрос: признает ли она себя виновной.
— В смерти моего бедного ребенка я невиновна, — сказала Эффи, и грустный, жалобный голос ее, столь же трогательный, как и ее красота, пронзил сердца присутствующих.
Тут председатель суда обратился к обвинителю и защитнику, предлагая им изложить статью закона, обстоятельства дела, а также доводы за и против обвиняемой; после чего суду полагается сформулировать предварительное заключение и передать его на решение присяжных.
Обвинитель прежде всего напомнил об участившихся случаях детоубийства, что и вызвало необходимость в особой статье закона, по которой привлечена обвиняемая. Он привел несколько случаев детоубийства, отличавшихся особой жестокостью; они-то и побудили королевского прокурора, хотя и с величайшей неохотой, попытаться пресечь зло суровыми мерами и потребовать строгого соблюдения упомянутого закона.
— Показания свидетелей, — сказал он, — равно как и признание самой обвиняемой, установили факт беременности. По имеющимся сведениям, и опять-таки по собственному ее признанию, обвиняемая никому не сообщила о своей беременности. Таким образом, сокрытие беременности, являющееся первой предпосылкой обвинения, можно считать доказанным. Обвиняемая показала далее, что родила младенца мужского пола при обстоятельствах, которые заставляют предполагать, что он был затем умерщвлен рукою несчастной матери или, во всяком случае, с ее ведома и согласия. Впрочем, для обвинения не требуется неоспоримых доказательств совершения ею убийства или даже самого факта убийства. Для обвинения достаточно того, что ребенок исчез. Согласно статуту, суровость которого — увы! — вызвана необходимостью, каждая женщина, скрывшая свою беременность и не обратившаяся за помощью во время родов, тем самым уже считается виновной в том, что умышляла на жизнь своего ребенка, ибо именно это является обычно целью злонамеренного сокрытия беременности. Если при этом она не сумеет представить доказательств того, что ребенок умер естественной смертью, или же предъявить его живым, она считается виновной в убийстве и подлежит смертной казни.
