– Которого ж там никто не сажал…
– От Бога всё, – погрозил пальцем Фаддей. – От Него!
Баба рухнула на колени:
– Пане Боже! Прости мне, дуре!
– Давай полотно, – взял быка за рога Варфоломей. – Сажай за стол. Давай Ему жертву, будет спасена душа твоя.
У бабы жадно забегали глаза:
– А голубчики! А я же знаю, что не те вы ходосовские голодранцы. Уж вам бы я дала. Не скупая… Но мужа дома нет. Не могу поступить так без его воли, хоть бы хотела.
Иаков с грустью посмотрел на зазря отдаленный хлеб.
– Вы уж лучше, голубки, идите дальше. По дороге в деревнях не останавливайтесь, там же дохнут. А ступайте прямиком на Вселюб. Там, может, у кого и муж дома будет.
– Есть какое полотно или лён для освящения? – спросил Пётр.
– Пога-аненькое. – Она подала гибкий рулон.
– Так мы с собою возьмём. – Иаков усмехнулся. – А Христос тебя будет благословлять, чтобы твоя кудель быстро пряла.
– Покажи другое полотно, тканое, если имеешь. – Льстивые глаза Петра как будто зачаровывали. – А мы тебе будем освящать.
– Люди мрут, – тихо сказал Юрасю Раввуни. – А эта… Чтоб её гром сжёг.
Баба с сомнением подала Петру толстенную штуку полотна. Пётр возвёл глаза и что-то зашептал про себя. Никто не заметил, как он неприметно выбил в середину рулона искринки из своей трубки.
– На. Будь благословенна за доброту к нам.
– И к соседям, – с усмешкой добавил Раввуни.
О, если бы он знал, что слова эти нужно говорить не с усмешкой, а с угрозой!
…Баба положила полотно в сундук и снова начала ласково надвигаться на них грудью.
– Прости, Пане Боже. Простите, Божьи гости. Я уж и задержать вас не могу.
Она выдавила их в сенцы, а после на двор.
– Ни на минуточку не могу. За коровками в стадо бежать нужно… Хотя какие уж там коровки. Каких-то два десятка раз по семь. Вы уж как когда-нибудь ещё пойдёте, может, то заходите, заходите.
И хотя все – и она сама – понимали, что за коровами идти рано, сделали вид, что так и надо.
– Мужик когда вернётся? – льстиво улыбнулся Пётр.
– Завтра, любенькие, завтра.
– Так передавай ему привет от Христа с апостолами, – улыбнулся Пётр. – Ещё раз будь благословенна за доброту.
Он знал таких людей.
Путники двинулись своей дорогой, а баба побежала своей.
И когда они отошли уже очень далеко, Лявон-Пётр вдруг расхохотался. Все начали расспрашивать, и тогда он рассказал им всё. Христос аж побелел:
– Вернёмся.
– Поздно. Теперь, наверное, она с лозиной к стаду идёт, а из сундука изо всех щелей дым валит. Пока дойдём… Пока то… А ты что, Иисус? Погони боишься? Мужик завтра вернётся.
– Может, это она затем сказала, чтоб мы вечером не вернулись, – боязливо предположил Андрей.
– Глупости! – ответил Пётр и снова рассмеялся. – Не была бы она такой разумной и не выжила нас сразу из хаты… Ну, начал бы сундук тлеть, приметила бы. А то… «коро-вки», «пусть подыхают»… Вот теперь она, видимо, к стаду подходит… А дым уже из окон.
– Вот что, – проговорил Христос. – Правда, возвращаться поздно. Тогда садись, женщина, на мула и езжай. А мы за тобой. И бегом! Чтобы все эти деревеньки стороной обойти, за собою оставить. Чтоб ночевать во Вселюбе, а то и дальше. Поймают – голову открутят. А в другой раз, Пётр, за такие штуки я все палки обломаю о лысую твою пустую конавку.
Они шли быстро. Почти бежали за мулом. Но всё равно Пётр иногда останавливался и одышливо смеялся:
– Вот скотину гонит… Вот дым увидела…
И ещё через некоторое время:
– Вот подбежала… Дом горит… Бурным, холера на него, пламенем.
И потом:
– Вот пластает!.. Вот ревёт!..
Когда они таким образом уже ночью добежали почти до Вселюба, увидели огоньки и, обессиленные, пошли чуть тише, Раввуни вдруг выругался:
– Ну и дьявол с нею!.. Пусть вся сгорит…
– Ты что? – удивился Юрась.
– А то, – с неугасимой злостью отозвался Иуда. – Пусть горит! – И, помолчав, добавил: – Те у неё так же, видимо, просили о милости. А вся милость – кусок хлеба, чтобы душу в теле удержать, в грязном, паскудном этом мире.
За их спинами было уже очень много вёрст. Они дошли до Вселюба и заночевали в последней, на выезде, глухой корчме.
…А на закате солнца приближались к Вересковой два всадника, один из которых был мужем каменной бабы, а второй – его племянником.
– Видишь? – сказал старший, вытряхивая на ладонь из калиты три золотых. – А ты говорил, чтоб я рост с тех Ходосов не брал. Захотели, так сразу и долг деревенский заплатили… А ты: «Пожале-е-ть, отложить бы немно-о-го». Вот тебе и пожалел бы. Сам видел: пьют да едят. Прикидывались всё, понятно… Нет, правильно учит начальство: не платит мужик подати – разложи его на пригуменье да лупцуй, пока не заплатит. Не бойся – найдёт.
– Да я, дядька, и сам теперь вижу, – уныло отвечал прыщавый племянник.
– То-то. – И шляхтич засунул калиту за пазуху богатой свитки.
– Батюшки, это что же?! – ахнул племянник.
С поворота они увидели яркое огромное пламя, рвущееся в потёмки.
Каменная баба сидела у пылающего дома и выла.
– Это ж как, жена?!
– Хри-Хри-Христос! – сморкалась и рыдала она.
– Знаю, что всё от Бога. – Нагайка в руках мужа вздрагивала.
– З-ло-о в доме Христа с апостолами чествовала, за то Он на наш дом отмщение посла-а-л…
– Какого Христа, бревно ты?!
– Полотна святи-и-ли. Кла-а-ала в сундук. – Морда у каменной бабы была красной, и не плыло разве что из ушей. – От того полотна сундук, а от сундука дом, занявшись, сгоре-е-л… Прокляли-и… Словно жар с огнём то проклятие-е! У-ы-ы-ы!
Муж начинал что-то понимать.
– Говорили, за доброту к ним, к ходо-досо-ов-цам! А тут пораньше за коровами пошла да и увидела дом сожжённый.
– Так чего же ты, холера тебе в живот, за коровами пораньше пошла?
– Хри-Христа хотела выжи-и-ть.
– Дура! Колода! – в гневе бросил он. – Ради Бога… Жулики какие-то, злодеи, а не Христос был. – И в гневе, понимая, что дом сгорел и никуда теперь не денешься, огрел жену нагайкой. – Чтоб ты издохла, в Бога… душу… святителя… – Обернулся к племяннику: – Беги, зови соседей. Чёрта догоним, так хоть напьёмся, хоть пику, рыло это свиное ночь видеть не буду.
Племянник бросился на соседний двор. Потом издали донеслось:
– Соседи! Со-се-е-ди!
Через некоторое время вереница всадников, числом сорок, во главе с разгневанным мужем, помчалась в ночь.
В корчме было дымновато и темно. Столы – вековщина – уставлены едой и питьём. Лавы у стен. Стены на одном уровне вытерты спинами до блеска.
Шайка прибрела поздно. Все боковушки, все конюшни и сараи были уже заняты. Пришлось ночевать в общей комнате, головой на краешке стола. На последний Иудин золотой зажарили трёх баранов, попросили лука, чеснока и репы, чёрного хлеба, двух цыплят для Магдалины, немного вина и три бутыля водки и мёда. Остальное корчмарь им сразу же не отдал.
