Глаза у Рори закрылись, и он уснул.
Они отдыхали в течение всего слепящего зноем дня, и хотя черный мохер шатра укрывал их от белого каления солнца, он вбирал в себя жар, так что внутри шатра стало душно, как в печке. После ужасного холода предыдущей ночи страшная дневная жара казалась еще более непереносимой. Внезапные порывы ветра не приносили прохлады, а были подобны раскаленному дыханию жаровни, обжигающему кожу. Рори обливался потом, несмотря на свою наготу, ему пришлось отказаться от слишком мягкого матраса и улечься на простыне, расстеленной на полу. Млика в изнеможении спал, и струйки пота стекали по его черной коже и впитывались в одеяло под ним.
Баба вошел в шатер гораздо позднее Рори, сбросил с себя одежды и кинул их влажным комом на пол, а сам свалился на диван. Он не спал, а лежал с открытыми глазами, уставившись в черный потолок шатра, и Рори, понимая печаль друга, не стал нарушать его скорби. Но Рори чувствовал, что его молчание и близость были для Бабы красноречивее любых слов. Когда наконец-то Рори обрел хоть какое-то отдохновение в беспокойной полудреме, он вдруг совершенно проснулся и понял, что Бабы в шатре не было. Тут Рори увидел, что Баба сидит под сенью поднятого края шатра, беседуя со старым Слайманом. Их головы по-заговорщицки сблизились, и, хотя они говорили тихо, Рори не мог не слышать их разговора.
— Мне трудно подумать на Мансура, — вздохнул Баба. — Он мой единственный брат, сын моих отца и матери. Хуссейн, да, это никчемный василиск, он скорее в свою мавританку-мать, чем в нашего отца. — Он тряхнул головой в неверии и закатил глаза, так что стали видны желтоватые белки. — Но Мансур, в ком течет моя кровь, не могу понять этого коварства.
Баба продолжал качать головой с недоверием.
— Все же, веришь ты или нет, сынок, это правда. — Мрачное выражение лица Слаймана подтверждало его слова. — Юный Мансур — самый надежный лейтенант Хуссейна, лебезит перед ним, называет его «мой повелитель султан», осуждает тебя и клянется, что ни один чернокожий, да будь он хоть родственником, не имеет никакого права править Сааксом.
— А моя мать? — испуганно спросил Баба.
— Увы, она тоже целиком на стороне Хуссейна. Именно она толкала Мансура в объятия Хуссейна. Она поносила тебя на чем свет стоит и в то же время возносила хвалу и лесть Хуссейну.
— Я потерял отца, но обрел другого в тебе, Слайман. Я теряю брата и тут же обретаю его в нзрани с прекрасными волосами. Но у меня никогда не будет другой матери. Теперь, раз она пошла против меня, мне незачем возвращаться в Саакс. Зачем мне быть султаном? Уж лучше мне вернуться в замок Ринктум и отправиться вместе с моим белым братом к нему за море. Поверь мне, у меня нет ни малейшего желания ввязываться в тысячи дворцовых интриг или защищаться от сыновей моего отца, которых больше, чем песчинок в пустыне. Он ковал сыновей, как лев, дворец переполнен ими, и каждый, как Хуссейн, мечтает задушить меня во сне шелковым шнурком. Нет, Слайман, без любви моей матери и без Мансура Саакс ничего для меня не значит. Я не вернусь. Вместо этого я поеду назад в замок Ринктум и сяду на корабль. Мой белый брат великий повелитель у себя в стране, и его саксские владения станут и моими тоже.
До Рори, подслушивающего их разговор, дошел весь ужас его обмана. Кроме пустого титула Саксский и разрушенного замка без крыши что еще мог он предложить Бабе, если тот захочет поехать с ним? Ничего! Сейчас он сожалел о своей лжи и о той роли, которую вынудил его играть Спаркс. Лучше пойти к Бабе и сказать ему всю правду, но нет, у Бабы и так полно неприятностей. У Рори еще будет время на это. Он отвернулся, не желая больше подслушивать чужой разговор, но деться было некуда.
— Ты не можешь отдать Саакс на откуп Хуссейну, — говорил Слайман.
— Нет, этого я действительно не смогу сделать. Он дорог мне как память об отце, — вздохнул Баба. — Я прислушаюсь к твоим словам, хоть у меня нет никакого желания так поступать. Это мудрые слова, отец мой. Будь я последним шакалом, если отдам Саакс на откуп Хуссейну. Или он, или я. Сначала я убью его, а потом задушу Мансура. И мать тоже! Она должна умереть. Ведь записано же, что они убьют меня. Кисмет! Если уж так предначертано, мы не в силах этого изменить. Когда будем начинать, Слайман?
— Как только солнце сядет за горизонт. Нам надо прибыть к краю пустыни до восхода солнца, а там мы узнаем последние новости от Абукира, который будет ждать нас там. — Слайман склонил голову и встал.
Баба вновь решил искать укрытия под шатром, и Рори, стыдясь своего подслушивания, притворился спящим.
Всю ту ночь Рори и едущий рядом с ним Млика направляли своих верблюдов по холодным, залитым лунным светом просторам песков. Примерно через два или три часа после полуночного привала песок стал исчезать, и верблюды шли по полоскам редкой травы, пока они не сменились более твердым торфяником, потом колючим кустарником и наконец, когда солнце позолотило небо, Рори увидел перистые кроны финиковых пальм, выгравированных на фоне утренней зари, и побеленные купола хижин поселка.
Вдруг он услышал крики и шум вперемежку с оружейными залпами, а от стены, окружавшей поселок, отделилась ватага верховых и бросилась к ним навстречу. Это были явно не враги. Рори видел, что они стреляли в воздух, а когда они стали приближаться, то в их криках Рори стал различать имя Бабы. Во главе ватаги скакал юноша в развевающихся белых одеждах, мушкет которого изрыгал языки огня в воздух. Когда он приблизился, Рори увидел, что это был негр, очень похожий на Бабу. Баба, все еще сидя на верблюде, приказал подать лошадь, но, прежде чем она подоспела, юноша уже стоял перед Бабой. Единственным оружием Бабы был кривой кинжал, но он соскочил с верблюда, бросился к лошади юноши, схватил ее за удила и, вцепившись сильной рукой в бурнус всадника, стащил его на землю и придавил, поставив ногу ему на грудь.
— Я сказал, что сначала убью Хуссейна, а потом тебя, Мансур, но Аллах распорядился иначе. Ты умрешь первым! Но прежде чем убить тебя, хочу сказать тебе, какое удовольствие я получу, перерезая тебе горло. Нет, так ты слишком легко отделаешься. Я задушу тебя собственными руками.
Человек на земле рассмеялся Бабе в лицо, показывая два ряда крепких белых зубов.
— Убери свой кинжал, брат. — Он выгнул спину, пытаясь сбросить ногу Бабы. — И убери свою чертову ногу у меня с груди. Это так ты принимаешь сына своих отца и матери? Я твой брат, большой Баба, твой родной брат, горилла ты громадная.
— Ты мне не брат, предатель.
Опять Мансур рассмеялся:
— Как же я могу быть предателем?
