Человек на земле рассмеялся Бабе в лицо, показывая два ряда крепких белых зубов.
— Убери свой кинжал, брат. — Он выгнул спину, пытаясь сбросить ногу Бабы. — И убери свою чертову ногу у меня с груди. Это так ты принимаешь сына своих отца и матери? Я твой брат, большой Баба, твой родной брат, горилла ты громадная.
— Ты мне не брат, предатель.
Опять Мансур рассмеялся:
— Как же я могу быть предателем?
— Ты хочешь, чтоб я поверил, что старик Слайман наврал мне.
— Конечно, нет. Слайман никогда не врет, но он всего не знает.
— Он сказал, что ты предатель, заодно с Хуссейном.
— Совершенно верно! Я был заодно с этим шакалом, с этим совратителем детей. Но я не предатель. Послушай! Когда умер наш отец — да насладится его душа благами рая, — Хуссейн, этот соблазнитель маленьких мальчиков, провозгласил свою гнилую персону султаном. Первой его мыслью было убить мою мать и меня. Ах, запомни вот что, большой Баба! Наша мать мудра мудростью своей расы. Она призвала меня к себе и велела пойти к Хуссейну, этому пожирателю верблюжьего помета, и броситься ему в ноги и целовать подошву его вонючего бабуша. Она умоляла меня поклясться в верности этому насильнику гиен и отречься от тебя, то же самое она собиралась сделать сама. Вот мы так и сделали, и этот козлиный любовник был так доволен, что сделал меня капитаном своей армии. Это свидетельствует о его глупости. Тут-то моя мать и я составили собственный план. Ночью она покинула гарем, и мы вместе ходили по Сааксу и убеждали людей, что ты, а не Хуссейн, должен быть султаном. Поверь мне, убеждать народ пришлось недолго. Мы ждали, пока не услышали весть, что ты приближаешься, и тогда я ночью прокрался в гарем Хуссейна, переодетый с помощью моей матери. Эх, большой Баба, из меня получилась такая аппетитная гурия. Хуссейн перестал любезничать со своей желтоволосой нзрани и начал кадриться ко мне, но не заметил, что под одеждами у меня был пистолет. Я взял его в плен. Под дулом пистолета я вывел его из гарема и запер в самой глубокой темнице дворца, где его пристально охраняют день и ночь те, кто считает тебя своим султаном. Я выехал вперед, чтобы сообщить тебе эти новости, и какой же прием я получил! Теперь-то ты можешь убрать свою ногу с меня — ну и ножища, как у слона, — дай я встану и отдышусь, и ты сможешь обнять меня и сказать, какой я, в самом деле, молодец!
Баба нагнулся и поднял Мансура, крепко обняв его. Тут началось настоящее столпотворение. Рори вдруг оказался в самом центре ревущего круговорота людей, желающих дотронуться до Бабы, стать перед ним на колени, приветствовать его и предложить ему свой меч. Молоденький Мансур, который понятия не имел, кто такой Рори, стоял рядом с ним, подозрительно уставившись на незнакомца, пока Баба, принимавший поздравления своих подданных и одновременно пытавшийся вздохнуть полной грудью в этой душегубке, не улучил момент и не сказал Мансуру про Рори. После этого Мансур, точно так же как его брат, обнял белого гостя. После этих знаков внимания Рори тоже стал принимать поздравления от тех, кто не смог пробраться к Бабе. На все это смотрел улыбающийся Млика, он, раб, вдруг превратился из умирающего бедняги в видного человека, вокруг которого крутились люди, оказался совершенно в другом мире.
Постепенно суматоха улеглась, и какое-то подобие спокойствия было восстановлено, так что Баба, Рори и свита смогли сесть верхом и въехать в деревню, где их появление вызвало новый шум и крики. Потом им дали короткую передышку, чтобы смыть с себя пыль пустыни в местном хаммаме и переодеться в свежие одежды. Затем они позавтракали финиками с хлебом, запивая черным арабским кофе, и вновь сели в седла. Для Рори это было огромным облегчением после тряски на верблюде. Остаток дня у них ушел на триумфальное, сопровождаемое криками, шествие к городу Саакс.
Город оказался больше, чем предполагал Рори. Раскинулся он в пыльной земле вереницей извилистых и узких улочек, плутавших между стенами без окон. Огромные городские ворота, в которые они въезжали, были выложены разноцветными изразцами и лепными гипсовыми арабесками, но сами стены были всего лишь из прессованной глины, местами испещренные широкими трещинами, там, где дожди проделали глубокие борозды. Как и стены, сам город был построен из прессованной глины. В основном это были толстостенные квадратные дома, некоторые из них выбелены. Улицы были узкими и извилистыми, по щиколотку заваленными отбросами и источающими жуткую вонь. Иногда они становились так узки, что всадникам приходилось ехать колонной по одному. Баба и Мансур теперь были далеко впереди от Рори, их разделяла колонна кричащих людей, но Млика держался ближе к Рори, и тот чувствовал его защиту. То, что Рори был нзрани и чужестранец, видели все, и некоторые из приверженцев Бабы с дикими глазами, которые уже довели себя до истерического неистовства, принимали его за раба-христианина, которого Баба купил и привез в Саакс. Они плевали в него, называли христианским псом, а некоторые, в чьих глазах пылал фанатизм, угрожающе замахивались. Никто, однако, так до него и не дотронулся, и у одного из поворотов в лабиринте улочек Рори увидел ждавшего его Мансура. И как только рядом с ним очутился брат Бабы, все оскорбления прекратились, а взгляды перестали быть враждебными и стали дружелюбными или любопытными. Он не мог себе представить свою жизнь здесь, окажись он настоящим рабом в свите Бабы. Мурашки побежали по коже, и его передернуло. Теперь он выкинул эту мысль из головы. Он был другом Бабы; нет, больше, он был другом султана.
Дворец султана Саакса, по крайней мере снаружи, выглядел не так внушительно, как замок барона Саксского в Шотландии. Он представлял собой высокую, зубчатую стену из выбеленной глины с выложенными лазурными изразцами воротами в форме тюльпана, ведущими во внутренний двор. Двор, когда они в него въехали через узкие ворота, оказался не чем иным, как большой площадкой с утрамбованной землей, ограниченной другой высокой стеной с единственной двойной дверью из старых кедровых досок, украшенных громадными остроконечными розетками, на которые можно было наколоть человека. (Позже Рори узнал, что именно таковым и было их предназначение.) Они остановились в дверях, которые распахнулись, скрипя несмазанными петлями. Утомленный криками и сумятицей, Рори с радостью слез с коня в сравнительно тихом полумраке коридора, ведущего во внутренний дворик. Сюда никогда не проникали зной, шум и гам. Слышалась хрустальная музыка фонтанчика, струйкой стекавшего в бассейн, выложенный плитками; доносилось пение птиц в клетках; Рори наслаждался ароматом цветов апельсина и пятнистой прохладой тени. Абсолютная строгость внешней стороны дворца компенсировалась уютом внутреннего дворика и старомодным изобилием интерьера.
