Карлино, повинуясь безпрекословно данному приказанию, обвертывает правую руку Беатриче в моток пеньки и скручивает моток изо всей силы, как прачки скручивают белье для того, чтобы выжать из него воду. Кости трещат, мускулы разрываются, кровь струится из жил. Президент Лучиани, не моргнув глазом, повторяет при каждой страшной судороге:
– Сознавайтесь в преступлении.
– О Боже! Боже мой!
– Я вам говорю: сознавайтесь.
– Отец небесный!.. приди на помощь невинному твоему созданию!
– Скрутите крепче и подымите ее еще раз на воздух… вот так… опускайте скорей, чтобы было сильнее сотрясение…
– О мать моя! мать моя! Глоток воды!.. я умираю… ради Бога, воды… дайте минуту облегчения…
– Что за облегчение? Сознавайтесь.
– Я…
– Скорей сознавайтесь?
– Я невинна.
Ярость Лучиани не знала меры.
– Стягивай еще… ломай ей кости, кричит он, дрожа всем телом, – покуда не выжмешь из нея сознания.
– О Боже! какое мученье… Я христианка… крещеная… Умираю! умираю…
– Сознавайтесь!.. созн…
Ужасный кашель, который казалось готов был задушить Лучиани, перервал его.
– Я невинна…
– Давайте бичовочки… сейчас пытку бичовочек!
Это была возмутительная сцена: все присутствующие желали окончания пытки; сами палачи выбились из сил; Беатриче не обнаруживала более признаков жизни.
– Бичовочки, говорю вам… бичовочки… – кричал Лучиани, прерываемый кашлем.
Перепуганные палачи стояли неподвижно, а злость душила Лучиани, и из его горла выходили одни неясные звуки. Палачи не могли себе представить, чтобы президент был в своем уме; пытка бичовочек состояла в том, что несчастнаго обматывали тонкими, режущими бичовками и стягивали ими до того, что в теле перерезывались нервы и жилы, и все тело превращалось в одну сплошную рану. Было ясно, что в том состоянии, в котором была Беатриче, она не смогла бы вынести этой пытки.
Но вот на пороге двери показалось багровое лицо мастера Алессандро. Он приостановился, окинул взглядом происходящую сцену, и хотя он был и палач, но и в нем как будто зашевелилось что-то; по крайней мере он никак не мог застегнуть свою красную куртку и руки перескакивали от одной петли на другую, не попадая на пуговицы. За исключением этого, лицо его ничего, что могло бы заставить подозревать в нем волнение. Он спокойно подошел к страдалице, внимательно осмотрев ее и потопал пульс; потом, оборотясь к Лучиани с нахмуренными бровями, которыя наводили ужас не только на осужденных, но и на самих судей, сказал:
– Illustrissimo, объяснитесь хорошенько, хотите вы, чтоб подсудимая созналась, или умерла?
– Умерла теперь? Боже упаси! Надо чтоб она созналась…
– В таком случае ее больше нельзя пытать сегодня.
Итак, в те времена палач подавал пример человеколюбия.
– Мастер Алессандро, – с негодованием отвечал Лучиани, – мне кажется, что я столько же, как и вы, знаю ваше ремесло, и…
Нотариус Рибальделла, который прилепился к Лучиани и основывал свою карьеру на его успехе, боясь скандала, наклонился к президенту и сказал ему что-то на ухо. Лицо Лучиани просияло.
– Остановите пытку, мастер Алессандро, – сказал он палачу, – и постарайтесь привести в чувство подсудимую. – Потом, обращаясь к судьям, он прибавил – почтенные товарищи мои, прошу вас подождать меня на ваших местах.
Сказав это, он вышел.
Через полчаса в коридоре, где исчез Лучиани, послышался звук цепей, и в открывшейся двери показались Лукреция, Джакомо и Бернардино Ченчи, убитые как люди, вынесшие уже много страданий, от которых они не успели оправиться. Лучиано следовал за ними, как пастух, который гонит скот в бойню.
С самого дня ареста Ченчи не виделись между собою. Но внезапно двери их тюрем открылись, и они, не зная, как и почему, очутились в объятиях друг друга.
Всякий поймет, какое утешение, и вместе с тем сколько горя было для несчастных в этом свидании, в котором они могли обнявшись плакать на груди друг у друга.
Когда прошли первые минуты радостной встречи, Лучиани, грызя себе ногти от нетерпения, начал говорить им о неимоверном упрямстве Беатриче, которое, по его мнению, было единственной помехой к окончанию процесса и удерживало папское милосердие, ожидающее только смирения и раскаяния преступников, чтоб излиться как вода под жезлом Моисея. Что касается до него, то ему несказанно тяжела была необходимость подвергать пытке Беатриче; теперь у него более не доставало духу продолжать пытать ее, пусть они помогут ему поколебать её упрямство. Он умоляет их, как, истинный друг и христианин, а не как судья. Они могут быть уверены, что у них нет более ревностного заступника и адвоката, как он.
Как легко обманывать тех, кто доверяется! Как охотно веришь тому, чему хочется верить! Несчастные так жаждут утешения, что Ченчи без труда вверились Лучиани, пообещавшему им даже не разлучать их более. Он вел их теперь поддавшихся обману и побежденных, и на лице его видно было торжество победы.
Когда бедные Ченчи увидели истерзанное тело Беатриче, которая не обнаруживала никаких признаков жизни, они разразились горьким плачем и стали на колени перед мученицей, целуя края её одежды… они не смели дотронуться до её истерзанных рук, боясь увеличить её страдания. Сердце сжималось при виде этих несчастных, обремененных цепями и коленопреклоненных в каком-то обожании вокруг лежащей без чувств девушки. Они долго оставались, в этом положении: когда Беатриче начала приходить в себя и, еще не открывая глаз, услышала жалобные стоны, то она подумала, что находится в чистилище, откуда душа делается достойною подняться на небо, но когда она открыла глаза и увидела около себя своих дорогих родных, убеждение это сделалось в ней окончательным. В радости она воскликнула:
– Слава Богу, я наконец умерла! – и, сказав это, закрыла глаза. На беду, сильные боли, мучившие ее нестерпимо, слишком ясно показывали ей что она жива. Открыв снова глаза, она произнесла голосом:
– Мои дорогие, в каком виде я вижу вас!..
– А мы, Беатриче, какою мы увидели тебя! О Боже! Боже!
Несколько минут спустя, Дон Джакомо встал, цепи его загремели и при звуке их он начал говорить:
– Сестра моя, я умоляю тебя Христом Богом сжалиться над собою и не отдавать своего тела на такие мучения. Сознайся в том, чего от тебя требуют, так же, как мы сознались. Что ж делать? Я не вижу другой дороги, чтоб избавиться от мучений и кончить жизнь одним ударом. Гнев Божий разразился над нашими головами. Я покоряюсь бичу, которым карает вас Бог.
Бернардино, рыдая, сложил, как для молитвы, свои детские ручки и говорил:
