Князь выхватил тяжелый пистоль и в сердцах, не целясь, выпалил вслед беглецам. Бросить бы коня вперед, но путаются в ногах, не дают ходу последние недобитые охранники, еще немного промедления — и уже бессмысленно пускаться в ночную погоню…
Все-таки спас Алигоко, чтоб ему вши отъели голову, злобного крымца, успел в решающий миг выхватить господина своего разлюбезного из-под обрушивающегося меча Азраила, ангела смерти.
Участь сераскирской сотни была ужасна. Здесь не помогли татарам ни громкие призывы к аллаху, ни мольбы о пощаде, ни оружие. Те уорки, что сопровождали Шогенукова в эту ночь, за исключением двоих, не последовали за своим пши. Они как ехали вместе со всем отрядом, так вместе с ним же напали на крымских друзей Алигоко. (Кстати, впоследствии они не раз благодарили небо — может, аллаха, а может, Уашхо-кана — за то, что так удачно вступили на «путь истинный».) Все крымцы до единого, не считая сбежавшего вместе с Алиготом сотника, были убиты. Эти люди с самой своей юности больше думали о грабежах, чем о трудах праведных, больше думали о захваченных в набегах женщинах и о жирной еде, чем о воинских подвигах, и меньше всего они помышляли о том, что стране, которая вознамерилась жить за счет других стран, рано или поздно приходится за это горько расплачиваться.
Хатажуковцы почти не имели потерь — всего несколько раненых да один убитый.
Татарские кони, оружие, пригнанная вчера для Алигота-паши скотина, по приказанию князя, были разделены между крестьянами — участниками побоища.
Кургоко не был доволен исходом нападения — ускользнул тот, ради кого затевалось все дело. Однако уорки, а также крестьяне — их мнение тоже интересовало Хатажукова — убедили князя снова надеть шапку. Ведь урон, нанесенный самолюбию и гордости Алигота-паши, позорно бежавшего куда глаза глядят, был, несомненно, велик.
Все еще хмурясь и досадливо морщась, Кургоко вынул папаху из-за проймы черкески и медленно водрузил ее на голову, надвинув на самые брови.
Странно было, что теперь никто не заговаривал об Алигоко. Посмотрели выжидательно на большего князя, но вопросов не задавали. А он тоже молчал.
Или еще не осознал до конца поступок Вшиголопого, или просто имя его произносить не хотел.
Поручив тлхукотлям предать земле тела убитых татар, князь вместе с верными своими соратниками отправился домой.
* * *
Утром Кургоко был далеко от «проклятого места».
Незадолго до полудня его уговорили устроить привал. Мысль об этом ему, вероятно, не пришла бы в голову до тех пор, пока не пала бы под ним лошадь.
Хатажуков спешился, подошел к родниковому ручью, бросил несколько пригоршней холодной воды в свое разгоряченное лицо. Потом он выпрямился, с болезненно-приятным напряжением расправил плечи и огляделся вокруг, испытывая странное чувство, — будто впервые в жизни ему вдруг нечаянно открылась красота его родной земли.
Далеко в сторону солнечного восхода простиралось волнистое взгорье, покрытое коврами свежего разнотравья, а кое-где — бурыми войлоками пашен. К югу уходили ряды лесистых кряжей, которые упирались в лежавший поперек их пути Пастбищный хребет, подобно лохматым щенкам, присосавшимся к материнскому брюху. Над Пастбищным хребтом чуть подрагивала в полуденном мареве жаркого солнечного неба кружевная полоска вечноснежных гор. Это уже Главный хребет Кавказа — естественная граница Кабарды с Грузией; граница жесткой и мягкой зим; за эту высокую гранитно-ледяную преграду, протянувшуюся от Ахына[69] до Хазаса, каждую осень улетают дикие гуси. Потому и слово есть такое: Кавказ — «Кау-каз», что означает «гуси-лебеди».
Здесь, у начала предгорий, — самая благодать хоть для человека, хоть для любого зверя или птицы. Ласковый освежающий ветерок песет в себе ароматы трав и дикорастущих плодовых рощ, измельченную в пыль влагу стремительных горных потоков и неслышное дыхание беспредельно выносливой земли, готовой без конца принимать в свое чадолюбивое чрево семена новой жизни.
В некотором отдалении на пологий пахотный косогор выкатывали крестьяне тяжелый общинный плуг с парой колес по бокам: в него обычно запрягалось цугом три или четыре пары быков, а иногда столько же лошадей.
«Самое время, — подумал Кургоко. — Пахотный месяц…[70] Наверное, и наши сегодня тоже начинают… Э-эх! И что бы нам не жить, да еще на такой земле!
А ведь не дают нам жить… Иногда мы и сами не даем себе жить по-человечески».
И почувствовал пши Кургоко, князь — правитель Кабарды, нечто вроде зависти к оживленно горланящим тлхукотлям, которые не просто взялись за долгожданные весенние работы, а с рьяным упоением на них набросились. До Хатажукова долетали отдельные веселые возгласы, раскаты смеха. И как беззаботно смеются адыгские крестьяне — им для этого и особого повода не нужно! Тут молодой бык заупрямился, в ярмо не хочет совать голову; там кто-то собачке на хвост наступил, а она, жалобно визгнув, сгоряча куснула за ногу своего собственного и горячо любимого хозяина; а потом самый горластый детина высказал предположение, отчего у местного муллы сегодня с утра живот разболелся, — и уж на этот раз от дружно грянувшего хохота даже стая грачей, скакавших за плугом, так и взвилась в воздух.
Настоящая причина веселья, думал Хатажуков, конечно, не в этих мелочах, а просто бывают дни, когда по-весеннему сильный и добрый солнечный свет проникает до самых глубин души, когда взрыхленная пашня пахнет будущим хлебом, когда человеку верится в лучшее, верится в скорую жизненную удачу гораздо сильнее, чем обычно.
Здесь, как и во многих местах Кабарды, пахоту и жатву люди проводят в товарищеском единении, перебираясь с одного участка на другой дружной общиной. И Кургоко сейчас представлял себе, как тот крестьянин, чье поле вспахали первым, уже умчался в село подготавливать кебак — на верхушках двух длинных жердей будет укреплена доска и на ней расставлены всякие мелкие поделки, вырезанные из дерева фигурки. Главное праздничное развлечение: мужчины скачут верхом (если есть на чем) и с ходу стреляют (если есть из чего) в цель, стараясь сшибить какую-нибудь игрушку. Орды босоногих мальчишек будут устраивать свалки под шестами кебака и в честной борьбе — до крови из носа — завоевывать соблазнительные призы, падающие на их отчаянные головы. До позднего вечера затянется шумное веселье, хотя и пиршество будет отнюдь не жирным, и мулла постарается испортить праздник, пытаясь прекратить этакое языческое непотребство с его кафами да уджами, «шипса-псисами» да ажигафами. (Народные танцы, веселое «водолейство», т. е. шутливое зубоскальство, и ряженые — с козлиными рогами и бородами из конских хвостов — совсем почему-то не по нутру новой религии.) А у Кургоко Хатажукова заботы сейчас совсем иные. Надо князей собрать, большой разговор вести с ними об угрозе, которая нависла над землей предков.
