В саду на задворках обержа он заставил двух рабов установить две огромные бочки, наполненные морской водой. В земле под этими бочками Тангейзер с Борсом припрятали сундук с пятьюдесятью фунтами опиума. Чем дольше будет идти война, тем нужнее он будет, и они с Борсом собирались перед отбытием с острова сорвать приличный куш. Тангейзер помочился в пыль и погрузился в бочку, выругавшись, потому что вода оказалась совсем холодной. Он опустился на корточки, и соленая вода поднялась ему до подбородка. Теперь он сидел и смотрел, как небо цвета розовой морской раковины с сероватыми краями бледнеет и делается нежно-голубым. Остаток дня ему предстоит провести в изнуряющей жаре, и, сидя в холодной воде, он ощущал сладостную тоску по горам и снегу. Именно благодаря ванне, во всяком случае частично, и начался его роман с Ампаро.
* * *
Однажды утром, пока он отмокал в своей бочке, она забралась на садовую стену, как будто бы стены строились исключительно для этой цели, наклонилась над бочкой и без всякой ложной скромности или стыда принялась восхищенно разглядывать его татуировки.
Он начал объяснять значение вытатуированных надписей, что-то рассказывать о священном культе янычаров, живущих в казармах со своими babas, наставниками-дервишами, совершенно избегающих женщин и читающих стихи у костров, ценящих превыше всего смерть во имя Аллаха. Но, пусть к содержанию его лекции она не выказала ни малейшего интереса, он обнаружил, что она совершенно зачарована видом его тела; Ампаро гладила и ощупывала его длинными пальцами с миндалевидными ногтями, и это оказалось искушением более сильным, чем он смог вытерпеть. Он не собирался заводить интрижки ни с одной из этих женщин, поскольку любви всегда сопутствует несчастье, но, рассудил он, жизнь коротка и становится короче с каждым днем. Он выбрался из бочки в состоянии очевидно возбужденном, и, после некоторых обоюдных и спонтанных жестов и объятий, она оказалась у него на руках, и он отнес ее в комнату, где она спала сейчас.
Он поступил как дурак, но что делать, таков уж он от природы. Когда прохладная вода прогнала из головы остатки сна и желания, мрачные воспоминания об исламе и неразрешимую загадку: как можно любить одну женщину, если это, конечно, любовь, и строить планы о женитьбе на другой, — Тангейзер решил, что ситуация, в которой он оказался, самая странная на всем белом свете.
* * *
Со времени первой, незавершенной, битвы, 21 мая, Тангейзер не принимал участия ни в каких сражениях, чему был чрезвычайно рад. Турки пока еще не отрезали Эль-Борго от остальной местности, поскольку их внимание было приковано к другой точке, к форту Сент-Эльмо, и выскользнуть за Калькаракские ворота до восхода солнца не составляло труда. Он сделал уже много вылазок за ворота, прикрываясь образом торговца опиумом из ordu bazaar, передвижного отряда торговцев, приписанного к турецкой армии, который стоял сейчас за холмами на равнине Марса.
Как и во времена всех крупных кампаний Оттоманской империи, этот рынок представлял собой городок — перевезенный из-за моря — приблизительно на сто пятьдесят палаток и шелковых шатров, где множество торговцев и ремесленников продолжали заниматься своими обычными делами. Цирюльники, мясники и хирурги, торговцы тканями и бакалеей, кузнецы, портные и книготорговцы, аптекари, оружейники, мастера по изготовлению доспехов и упряжи, ковочные кузнецы, изготовители свечей, колесные мастера и каменотесы… Были здесь даже ювелиры и золотых дел мастера, которым богатые офицеры и беи отдавали украшать свое оружие и одежду. Все эти торговцы служили армии, но были независимы от нее. Поскольку народ в Оттоманской империи не доверял банкам, они возили все свои сбережения с собой, куда бы ни направлялись, и вид денег, проходящих через этот базар, наполнял Тангейзера радостью.
Из-за базара доносились сладкие ароматы от тысяч хлебных печей, кирпичи для которых были привезены на кораблях из Старого Стамбула. Потоки верблюдов и запряженных волами телег сновали между турецким лагерем и Марсашлокком, естественной гаванью на южном берегу острова, где стояла на якоре армада султана. Во всем этом Тангейзер видел проявление административного гения, которому Оттоманская империя была обязана своим превосходством. Сотни торговых кораблей и галер выгрузили сотни тысяч квинталов овса, муки, риса; железа, меди, свинца и жести; меда, коровьего масла, галет, масла оливкового, лимонов и соленой рыбы; отары овец и стада коров; дрова, строительный лес и сваи; мебель для шатров и палаток; огромные запасы пороха; чудовищные четырех- и пятитонные пушки для осады; серебряные и золотые монеты для выплаты солдатского жалованья; лед для генеральских шербетов, и каждая унция была взвешена и сосчитана — это был шедевр снабженческой предусмотрительности и точности.
Хотел бы Тангейзер, чтобы это увидел Сабато Сви. Тысячи «Оракулов» за тысячу лет не смогли бы добиться хотя бы чего-нибудь похожего. Тангейзер считал себя человеком предприимчивым и смелым, но перед Сулеймановой отвагой его свершения казались жалкими. Ставить под удар в этой рискованной игре случая столько жизней, да и свое достоинство монарха в придачу, причем на глазах всего мира! Да, это было поступком, достойным безумца, и на его фоне ставки Тангейзера на Фортуну в самом деле казались жалкими. Шах Сулейман действительно король королей. Но, велики ставки или малы, именно игра придает жизни вкус, а война в этом смысле обладает наибольшей привлекательностью для человечества.
Вдохновленный примером Сулеймана, Тангейзер в тонких зеленых одеждах, в белом тюрбане и с великолепным ятаганом, ехал через бесконечный поток людей. Бурак, золотистый цвет которого и очевидная азиатская кровь вызывали в толпе восхищенные возгласы, довершал его маскарад.
Запахи, цвета и звуки и та удивительная точность, с которой, несмотря на хаос военного времени, действовал оттоманский механизм, не просто возбуждали в Тангейзере воспоминания. Вся Мальта, кроме Эль-Борго, уже стала частью владений султана, и это заставляло его вести себя так, как привык он некогда, живя в самом сердце этой страны. Он чувствовал и воспринимал окружающее, как прежде, ходил, говорил и смеялся, как в юности. Как и всякий, кто однажды принадлежал некоему миру, впоследствии покинутому, он ощущал в сердце сладостную боль, особенно острую, когда орты янычаров маршировали мимо в своих белых бурках, с длинными мушкетами и с воинственным видом. Но если в сердце его и жило беспокойство, разум оставался совершенно ясным. Среди янычаров он был куллар, раб султана, возносящий молитвы к безликому чудовищному идолу, убивающий в слепом послушании во имя ненасытного народа, к которому он даже не принадлежал. А сейчас он был свободным человеком. И если и ввязывался в какие-нибудь глупости, то, по крайней мере, по собственному выбору и почину.
