Поскольку среди гражданского и торгового населения Оттоманской империи было немало принявших ислам христиан, его светлая кожа и голубые глаза не вызывали подозрений. А поскольку он со знанием дела рассуждал о проблемах отсыревшего пороха, о цене на мускатный орех, о качестве стали и о недостатке терпения, которым вечно страдают военные чины от мала до велика, и поскольку, присоединяясь к намазам, он без малейшей запинки произносил слова, — никто не сомневался в том, что он находится здесь по праву. Он делал небольшие подношения, опиум и золото, словно желая заручиться дружеской поддержкой на будущее, а на самом деле — чтобы развязать языки. Как бы ненароком, желая выказать свое превосходство перед квартирмейстерами и торговцами, он неосторожным жестом демонстрировал вытатуированные на руках янычарское колесо или меч Зульфикар; при виде этих рисунков окружающие бледнели от почтительности и тут же меняли тон. Он избегал появляться рядом с квартирами офицеров и вообще военных, поскольку оставалась призрачная возможность, что его вдруг узнают. Кроме того, из сплетен, ползающих по базару, из слов купцов и поставщиков провианта складывалась гораздо более полная картина того, сколько стоит Мустафе его войско и каков его моральный дух, чем из слов большинства армейских капитанов.
Именно так Тангейзер узнал, что на данный момент остров оккупирован тридцатью с лишним тысячами гази султана и приблизительно таким же количеством строительных рабочих, инженеров, гребцов и прочих вспомогательных отрядов. Он также узнал, что как минимум десять тысяч подкрепления ожидается от разных пиратов и союзников из Северной Африки. Хассем, наместник Алжира, отчалил от Варварского берега с шестью тысячами элитных воинов-алжирцев. Эль Люк Али, губернатор Александрии, обещался прислать полк египетских инженеров и мамелюков. Великий Драгут Раис, Карающий Меч Ислама, уже шел на подмогу с дюжиной галер и двумя тысячами наемных корсаров. Убийцы, представляющие несколько десятков наций, две религии и дюжину племен, создавали настоящее вавилонское столпотворение, где у каждого в руках был меч, а в сердце ненависть. Только война могла созвать столь многих на такой карнавал.
Сведения, которые добывал Тангейзер, были настолько важны для Ла Валлетта, что он мог запросто являться к Оливеру Старки. Подобным правом кроме него обладали лишь семь приоров семи других лангов. Каждый раз, возвращаясь с очередной вылазки, он обязательно привозил небольшой подарок стражникам у ворот Калькара: мед, отборные куски барашка, перец и мускат, сладкие булочки с миндалем и изюмом, — спрашивал их мнение о ходе кампании и делился новостями с турецких позиций. Они от этого проникались ощущением собственной значимости, а заодно и доверием к нему — доверием, которым он в один прекрасный день собирался воспользоваться. Таким образом он снискал уважение на всех ступенях орденской иерархии, и, поскольку военные люди, как никто другой, склонны обсуждать поступки друг друга, слава о нем распространилась повсеместно. Она лишь разрасталась с момента его первой драматической вылазки в стан врага ночью двадцать первого мая, последовавшей за первым же вооруженным столкновением.
* * *
В тот вечер — когда первые трупы остывали на равнинах Гранд-Терре — Мустафа-паша созвал на военный совет Капудан-пашу Пиали, верховного адмирала, и всех своих генералов. На их совете от начала до конца присутствовал македонский юноша замечательной красоты, христианин по рождению. После того как совет завершился, Тангейзер благодаря счастливой случайности разговорился именно с этим молодым греком.
Лагерные костры горели по всей равнине Марса, издалека доносились звуки барабанов и дудок и ритмическое жужжание голосов поэтов-янычаров, рассказывающих свои сказки. Они с юношей поджаривали дикий чеснок, насадив на концы ножей, рассказывали, кто они и откуда, вспоминали о своих путешествиях и о родственниках, оставшихся где-то далеко. Они говорили о грядущих сражениях и о пугающей славе Религии. И через час, сделав вид, что дружеские чувства одолели скупость, Тангейзер подарил ему камень бессмертия, запас которых держал в перламутровой коробочке.
Тангейзер узнал об этих камнях от Петруса Грубениуса, который, в свою очередь, узнал о них в Зальцбурге от самого великого Парацельса.[81] На самом деле Тангейзер не знал толком точного алхимического рецепта, но то, что он делал сам, давало замечательный результат. В кухне Английского обержа он скатал пилюли из сырого опиума и промариновал их всю ночь в смеси цитрусовых масел, бренди и меда. На следующий день он покрыл их тончайшим слоем золота из расплавленного венецианского дуката и как следует высушил на солнце. Он понятия не имел, как позолота влияет на свойства пилюль, но она придавала камешкам непреодолимую притягательность и в свете костра, и в солнечном свете, и он не в последнюю очередь был обязан им своим успехам. Тангейзер показал юноше пилюлю, блестевшую золотом у него в ладони.
— В вечности, — сказал он ему, — нет места скорби.
По глазам македонца стало ясно, что Он понимает, о чем идет речь.
— Там нет страха, нет злости, нет страстей, нет даже воли, — продолжал Тангейзер, — потому что в вечности все люди становятся частью божественного разума — так капля воды вливается в бескрайнее синее море. Отчего мы делаемся свободными, мы делаемся цельными, отчего мы возвращаемся к началу начал и к источнику всего сущего.
Он вложил черно-золотую пилюлю в ладонь македонца, словно это была облатка.
— Эти камни, камни бессмертия, открывают окно в царство метафизики. Они позволяют увидеть проблеск того, что является жизнью чистого духа, бесконечный мир, ждущий нас, свободный от многочисленных оков нашей смертной природы.
Словно сам поддаваясь искушению, Тангейзер сделал вид, что закидывает камешек себе в рот, и македонец проглотил свой камешек. Его звали Никодимом, ему было восемнадцать лет. Тангейзер велел ему смотреть в огонь костра, около которого они сидели, скрестив ноги, Никодим так и сделал. Следующий час прошел в молчании; пока Тангейзер подкидывал в костер дрова, Никодим подпал под мистические чары камня. Увидев, что юноша качается взад-вперед, подчиняясь некоему ритму, слышному только ему самому, Тангейзер указал на огонь.
— В танце ветра и пламени, — пояснил он, — в превращении дерева в тепло и свет, а потом в угли и прах мы видим изображение, или, как сказали бы древние, микрокосм, не только наших жизней, но и хаоса, в который все сущее обратится однажды.
Никодим уставился на него, будто бы он в самом деле был величайшим мудрецом.
