10 000 попавших в плен.
Так завершился знаменитый поход на Восток римского консула Марка Лициния Красса.
Всего 12–13 тысяч солдат сумели уйти назад, за Евфрат…
— Ты обещал, — угрюмо сказал Яксарт.
Вишнево-красный турмалин уже сверкал у него на правой руке.
Освободившись от Красса, от гнета его дряблой оплывшей кожи, кольцо богини Деркето сияло особенно лучезарно на золотисто-смуглом среднем пальце Яксарта.
— Она твоя! — щелкнул Сурхан по кожаному мешку с чем-то круглым внутри. — Но как же мне быть с Хурудом? Он тоже ждет ее…
Они сидели в палатке, на толстом войлоке. В большой чаше с маслом колебалось яркое пламя.
— Ты обещал, — упрямо сказал Яксарт.
В палатку заглянул Фарнук:
— Дозволь?
— Говори.
— Тут один негодяй… фромен из пленных… напал на нашего мальчишку, который сторожил их с копьем. Оглушил.
— Этого еще не хватало. Волоки его сюда. Посмотрим на «героя»…
Фарнук втолкнул в палатку… живого Марка Лициния Красса.
Нет, показалось. Пленный моложе. В рост — гораздо выше. Но очень похож…
— Хм? — изумился Сурхан. И переглянулся с Яксартом. — Как тебя зовут?
— Гай Пакциан, — ответил пленный, пошевелил руками, связанными за спиной.
— Знаешь ли ты, что очень похож на Красса? Как брат-близнец.
— Все так говорят, — произнес Пакциан самодовольно. Как будто природное сходство с большим человеком было его личной заслугой.
— Ты что, после боя еще не остыл? Но в бою-то, конечно, был позади. Потому и остался живой.
По отвислым губам Пакциана расползлась виновато-наглая усмешка.
— Тьфу! Противно смотреть. Отрубить ему голову! — велел Сурхан.
Фарнук потащил Пакциана наружу.
— Бери, — подвинул Сурхан к Яксарту мешок. — Хуруд, конечно, пирует сейчас. Он якобы одержал великую победу. Вот пусть и забавляется головой якобы Красса. Здорово, а? Ха-ха!
Да, Хуруд пировал…
Он праздновал свадьбу сына Пакора с армянской царевной, сестрой Артавазда.
Со столов уже было убрано. Актер Ясон из Тралл декламировал из «Вакханок» Эврипида стихи, где говорится, как вакханки разорвали на части фиварииского царя Панфея и с торжеством несут его голову, словно охотничий трофей.
Как раз в это время в зал вошел Силлак, отправленный Сурханом с добычей к царю. Он пал ниц перед Хурудом и затем бросил на середину зала отрубленную голову…
Парфяне и армяне рукоплескали с веселыми криками, и слуги, по приказанию царя, пригласили Силлака к столу.
Силлаку казалось, что он сравнялся с Сурханом ростом и силой, ибо все смотрели на него. Помимо этой головы он привез Хуруду еще кое-что поважнее. Крохотный камешек может сломать самую сложную, хитро придуманную Архимедову машину…
Ясон схватил отрубленную голову и, впав в состояние вакхической одержимости, прокричал восторженно стихи:
Только что срезанный плющ —
Нашей охоты добычу счастливую —
С гор несем мы в чертог…
«Всем, — пишет Плутарх, — это доставило наслаждение».
Гай Пакциан изумленно таращил мертвые глаза на пышный чертог. На яркость одежд и завес. На мрамор колонн, под которыми, на помостах, в мягких коврах, нежились знатные парфяне и армяне…
Тогда как Сурхан где-то в пустыне спит сейчас на вонючей конской попоне.
Пакциану, может быть, казалось, что все эти важные вельможи собрались здесь ради него. Из-за того, что его не отличить от Красса.
Но что ему от этого теперь? Его лицо после смерти приняло осмысленное, даже грустное выражение. Как будто он почувствовал всю фальшь происходящего. Да, опасно человеку походить на великих. Куда лучше быть похожим на самого себя.
Хотя это — еще опаснее…
— Смотри, завезут, — хмуро сказал Фарнук.
Он с опаской косился на скуластых хунну, которые собирались домой.
Яксарт хотел уехать с ними.
Хунну набили двойные сумки богатой добычей, получили от Сурхана обещанную награду, и теперь их здесь ничего не держало. Утром сядут на косматых своих лошадей — и прощайте…
Угрюмо сидели они у ночного костра, и кто-то из них играл на полом стебле полевого растения степную долгую мелодию. Истосковались хунну по родным просторным кочевьям, по женам и детям.
Они впервые попали сюда, в гиблую эту Джезире, и было им здесь, после привольных речных долин, после горных лугов с высокой и сочной травой, не по себе.
А может, и не впервые? Может, их отдаленные предки уже бывали когда-то в раскаленных этих краях?
Кто знает…
И кто знает, что именно хунну, не столь отдаленным потомкам, предстоит добить разложившийся Рим…
— Не завезут, а довезут, — уточнил Яксарт. — Мы с ними в Шаше живем по соседству. Встречались. Эх! Как давно я не видел свой дом… — И Яксарт заговорил с хунну на их языке.
Они рассмеялись — приветливо, доброжелательно. Свирепость сошла с их уплощенных физиономий. Кто-то из них протянул Фарнуку чашу вина. Пришлось взять и выпить. Ну что ж! Ладно. Светлого пути.
— Едем со мной, — сказал Яксарт печальному Натану. — Увидишь новые края.
— У нас и в наших краях немало забот, — вздохнул Натан. — Я останусь в Эдессе. Вместе с ними, — указал он на молчаливых друзей. — Абгар зовет нас к себе…
Свадебный пир у простых людей длится три дня.
У царей он может растянуться надолго. Хуруд, передав через гонца в Ктесифон весть, что везет живого Красса, решил для потехи устроить на подходе к своей западной столице издевательский «триумф».
Старую толстую армянку, безобразную и седую, с жесткими седыми волосами на верхней губе и на отвислом подбородке, обрядили в пурпурный римский военный плащ, украсили венком из чертополоха и научили, пообещав дать золотую монету, откликаться на имя «Красс» и звание «император». Сунули в руку ослиную кость и посадили на белую лошадь с золотой уздой.
Впереди нее качались на верблюдах несколько трубачей, а также ликторов-телохранителей с растрепанными венками вместо грозных фасций.
Позади воин вез на высокой пике под видом Крассовой голову Гая Пакциана.
Далее следовали в открытых повозках арташатские актрисы-гетеры: в шутовских своих песнях на все лады они измывались над памятью Красса:
Я вся в тревоге:
Опухли ноги,
Не слышит ухо, —
Совсем старуха…
И все такое…
И еще похлеще…
За ними гордой размеренной поступью двигалось войско «неранимых»: в чешуйчатых панцирях, на крепких конях, раздобревших на армянских хлебах, отдохнувших в армянских долинах.
