при Николае запрещены не были), текли в Радищев. Дом и так был полон гостей и резидентов, потому что достойный подсудок обойтись без людей не мог, – теперь молодёжь умножила общество. Жилось тут неизысканно, но состоятельно, охотно и без большой церемонии.
Действительно, панна Целина (поскольку звалась этим именем, навязанным отцом, как воспоминание о поэзии Людвига Кропинского), панна Целина была намного выше умом того, что её окружало (не исключая родителя), но умела примириться с тем светом, над которым возвышалась. Это ей Радищев был обязан постройкой красивого нового дома, его внутренним убранством, введением в него газет и книжек, фортепиано, музыки, основанием сада в берёзовой роще и тысячью известных улучшений. Ибо Целина имела панские вкусы и немного романсный характер, которым была обязана жизни в книжках и думах, начальному образованию, наконец, врождённому расположению.
Она была молода и красива, вероятно, не классических черт, но свежей, оживлённой, отчётливого взгляда и физиономии, полной благородства. Чело прежде всего и глаза делали это лицо часто до избытка серьёзным и задумчивым… скорей нужно сказать мечтательным.
В снах ли пригрезился ей герой, мы не знаем, но, что окружающей молодёжью достаточно пренебрегала, было очевидным. Также панычи один за другим, испытав её общество… выходили как ошпаренные. Для одних она была слишком большой дамой, для других слишком философом. Каждый пугался и высказывал. Панна Целина ни в коем случае этим не беспокоилась… знала, что когда захочет, пойдёт замуж, и как захочет, между тем ей вовсе срочно не было… мечтала. Тётя набожная, хозяйственная, любящая племянницу, сушила грушки, жарила крыжовник, делала пряники и проговаривала литания, не вдаваясь в хозяйство сердца Цеси.
Отец также был рад, что не спешила… было ему с ней дома веселей… а понемногу чувствовал, что Целинка была достойна чего-то большего, чем до сих пор случалось.
Дом, как мы говорили, стоял открытым, а хотя угол был затёртый, всегда хватало гостей. Подсудок имел тот обычай, что не отпускал одних, пока других на перемену не дожидался.
И в этот раз не было пусто в Радищеве. Кроме резидентов, о которых ниже, пребывали в нём пан Заловецкий из Дубенского повета, пан Рабчинский из Ковенского и пан Павловский из Дубенского также.
Двое первых были давними приятелями и знакомыми подсудка, люди его возраста, любители играть в вист, Заловецкий, вдобавок, пылкий патриот и политик. За последние лет двадцать не было ни одного заговора, к которому он более или менее не принадлежал или хоть не был вовлечён. Это проходило ему плашмя, не знаю, каким чудом. Рабчинский, кроме того, что отлично играл в вист, хорошо ел и рассказывал весёлые старые анекдоты, залежалые… но довольно забавные, не имел в себе ничего особенного.
Пан Павловский, которого привёз с собой соотечественник, и как говорил сосед его, Заловецкий, первый раз находился в Радищиве.
По фигуре можно было его сразу заподозрить, что прибыл на отголосок привлекательности панны, и не без намерения. Человек молодой, очень приличный, отлично образованный, начитанный, музыкальный, понравился даже панне Целине.
Его лицо имело выражение грустное и серьёзное, глаза чёрные, огненные, были полны мысли и чувства, он редко улыбался. Носил траур и говорил, что недавно потерял отца, что объясняло его грусть, но ничто не могло оправдать его равнодушия к такой красивой панне, которую, казалось, как бы специально избегает. Насколько панна Целина сама искала его общества, настолько он был холодным, уклоняющимся от более близкого знакомства… почти осторожным. Панну это тем больше интриговало, что молодой мужчина, имеющий отчётливое превосходство над теми, которых знала и видела, довольно ей понравился. Как единственная дочка и привыкшая к послушанию, не дала также пану Павловскому отделяться и взяла его штурмом третьего дня… так что весь вечер он должен был провести с ней на беседе.
Ибо уже третий день гостил этот пан Павловский в Радищеве.
* * *
Четвёртого дня, хмурым утром, вошёл в комнатку Павловского внизу со стороны сеней его приятель Заловецкий, который жил отдельно с Рабчинским.
– Слушай-ка, пане… каким именем мне тебя называть?
– Каким хочешь, лишь бы не моим.
– Ну, тогда назову тебя Целиниушем, пожалуй, потому что вчера…
– Но смилуйся! Не шути надо мной, – огрызнулся Павловский.
– Не о том речь, это между прочим, – добавил, садясь на кровать, Заловецкий. – Я слышал, что справник кружит по повету, и еврей из Колков дал знать через холопа, что ночевал там, и хочет на обед сюда прибыть… Что ты думаешь, Павловский? Из Дубенского повета… Посмеешь ему представиться?
Павловский вздрогнул и побледнел.
– А! Это было бы очень легко, если бы этот человек лично меня не знал и не был моим заядлым врагом. Старая история.
Заловецкий аж с ложа подскочил.
– Это не проблема – запрягать коней и ехать.
– Узнают, что тут кто-то был и сбежал.
– Что же узнают? Заловецкий и Павловский.
– Мы можем ехать, – отозвался первый, – можем не ехать, но то верно, что он меня видеть не должен, и что если меня увидит… то я пропал. Я – это ничто, но со мной…
Заловецкий посмотрел на часы, перевалило за десять…
– Чёрт возьми, – воскликнул он, – ехать было бы лучше всего, но заметь: эта бестия выехала из Колков утром… он, небось, на Радищевской дамбе; мы должны бы выезжать той же дорогой, потому что двух дорог к этой фортеции нет. Мы встретим его в дороге… готов задержать, потому что теперь такое время… ну и…
– Ежели так, то я должен остаться, – сказал Павловский, – но ему не показываться…
– Доверить ли всё хозяину?
– Упаси Бог… испугали бы его напрасно. Я буду больным лежать целый день… вот, вся вещь.
– Но тебе честные люди со своим гостеприимством, заботой, готовы сделать какую выходку.
– Всё-таки иного спасения нет, – воскликнул Павловский, – иди заранее, предупреди, что у меня горячка, головная боль, что хочешь… и что нуждаюсь в отдыхе в кровати…
Заловецкий забеспокоился.
– Ну, так, – сказал он, – всё это хорошо… но ежели этому дьяволу взбредёт что на ум, если перейдёт аж к ревизии дома?
– Ну… тогда я себе помогу, – сказал решительно гость, – будьте спокойны. Примите его, напоите, угостите, не задерживайте на ночь… не давайте понять хозяевам, что светится… а остальное поручим Богу.
– То верно, – ответил Павловский решительно, – что по отъезду справника и меня тут через полчаса не будет.
Он договаривал эти слова, когда вдалеке, на дамбе, послышался тот ужасный урядничий колокольчик, от отголоска которого крестьяне трусят.
На длинной болотистой дамбе, ведущей к усадьбе, уже была видна бричка господина справника с четырьмя запряжёнными конями.
Павловский бросился на кровать, обернулся одеялом и велел закрыть дверь, а Заловецкий пошёл в гостиный покой объявить о его болезни.
Подсудок ходил уже по салонику беспокойный, как всегда, когда должен был принимать полицейского или урядника.
– Дьяволы бы его взяли, – шептал он, – дал бы
