Этих сирен из школы «рыцарей благородного духа» Воронов прозвал «оселками», это, мол, при их помощи испытывается характер будущих агентов. С лёгкой руки генерала название прижилось.
Все сведения, собранные «оселками», попадали к администрации или к воспитателям, которым надлежало: угрозами и увещеваниями, деньгами и посулами во что бы то ни стало добиться письменного согласия новичка на вступление в тайную армию разведчиков.
Если завербованный давал согласие, его пребывание на контрольно-отборочном пункте заканчивалось и он переходил из подготовительного класса в первый, который в школе обозначался буквой «Д», то есть диверсия.
Если вербуемый не поддавался ни уговорам, ни угрозам, все пути для него были отрезаны. В школу он не попадал, к свободной жизни не возвращался, а становился жертвой автомобильной аварии или случайного выстрела из-за угла. Живым из приветливых домиков выходил лишь тот, кто безоговорочно принимал статус школы. Ученики класса «Д» сами и «устраняли» неподатливых, этот ненужный уже балласт.
В классе «Д» внимание преподавателей и воспитателей было направлено уже на выявление знаний и способностей будущих агентов. Проверяли общеобразевательные знания, полученные когда-то на родине, в школе или в институте, и профессиональную квалификацию, если завербованный её имел, обучали приёмам джиу-джитсу, умению владеть огнестрельным и холодным оружием, пользоваться минами, бомбами, ядами, быстро шифровать и расшифровывать, заметать следы после диверсий.
Тех, кто в классе «Д» достиг наибольших успехов и проявил наилучшие способности, переводили в класс «А», то есть агентурный. Здесь обучение было значительно сложнее. Не перешедшие в этот высший класс на всю жизнь оставались диверсантами — агентами они не становились никогда.
Случалось и так: завербованный попадал в класс «Д», но оказывался бездарным. С таким не возились, но при школе всё же оставляли. Из них, этих неудачников, составляли так называемую «вспомогательную группу» и обучали различным распространённым профессиям: готовили слесарей, швейцаров, стрелочников, парикмахеров… Затем их направляли в Советский Союз, и они выполняли там роль «почтовых ящиков». Какой-либо агент или диверсант вручал такому человеку-ящику шифрованное письмо или условный знак, никогда не называя себя, другой агент приходил и забирал… Впрочем, предпочтение оказывалось тем «почтовым ящикам», которых агенты иногда завербовывали среди местного населения. Кроме «почтовых ящиков» агенты стремились завербовать среди местного населения и «почтальонов». Заметив где-нибудь в дешёвеньком ресторанчике или «забегаловке» завсегдатая, которому перманентно не хватает на сто грамм, агент угостит его стопочкой, а потом поручит отнести, скажем, записочку самого невинного характера, даже не вкладывая её в конверт. В следующий раз это будет уже письмо или пакет. Тут агент или его помощник, если у него таковой имеется, непременно проследит, по какой дороге пойдёт «почтальон», не свернёт ли он куда-нибудь, не прочтёт ли письмо, не заглянет ли в пакет! Если посланец выдерживал экзамен, ему поручали уже передачу настоящей информации. Именно с роли «почтальонов» и начиналась карьера почти всех предателей, которые в случае «добросовестности» и старательности переходили потом в высший ранг диверсантов или агентов.
В классе «А» полученные знания углублялись и расширялись: изучались последние новинки технической мысли, взятые на вооружение разведкой, ученикам давались задания самостоятельно разработать план какой-либо операции, филигранно отработать каждую деталь, а потом осуществить его в условиях, близких к задуманной ситуации. Агенты обучались всем видам агитации и пропаганды: белой — когда пропаганда основывается на достоверных, но тенденциозно подобранных фактах; серой — когда к достоверным фактам добавляются комментарии самого агента, как это часто делает «Би-би-си», и, наконец, чёрной — когда факты выдуманы, лживы и к тому же откровенно враждебно прокомментированы, как это часто делает «Голос Америки». Тут же будущие агенты учились тому, как надо использовать легковерных, слишком доверчивых, не в меру болтливых людей, всяческого толка шептунов, как вербовать среди них себе помощников.
Высший класс «Р» — резидентов — считался привилегированным. Сюда мало кто попадал, и программа обучения тут была особая. Какая именно, Фред Шульц ещё до конца не разобрался.
Домантович вот уже пять дней живёт в уютном домике, спрятанном за таким высоким забором, что даже выглянуть на улицу нельзя. Вдоль забора сплошной широкой полосой высажены деревья. Только один высоченный, раскидистый великан шагнул к дому. Его ветви достигают крыши домика, но под самым деревом словно мёртвая зона — даже трава не растёт.
Расспросить бы хозяина, что это за красавец и почему у его подножья нет ни травинки, ни цветочка, да хозяин глухонемой. Приветливый, гостеприимный, представительный, глаза живые, умные, а с губ срывается какое-то невразумительное мычание, которым бедняга пытается выразить все свои чувства: приязнь, приглашение к столу, огорчение, если у гостя плохой аппетит.
В первый же день за ужином, заметив, что новый квартирант почти совсем не прикасается к еде, хозяин принёс большой кувшин красного вина. Оно было холодное, ароматное и чуть терпкое. В иных условиях Домантович с удовольствием выпил бы, и, верно, не один стакан, но теперь ни отличная еда, ни вино не казались вкусными.
Хоть бы увидеть какую-нибудь газету, журнал или книгу, чтобы угадать, где он очутился! Но ничего нет! Табак есть, сигареты только выбирай, вино — пей хоть из горлышка, еды — вдоволь, а вот литературы — ни клочка печатного. Конечно, это сделано нарочно, чтобы сбить его с толку. Приём, рассчитанный на психологическое угнетение. Дудки! Ничего у вас из этого не выйдет.
Домантович припоминает многочасовой ночной перелёт от Мюнхена, посадку среди горных вершин, чуть маячивших в предрассветной мгле, приглушённые разговоры на аэродроме, в которых ему слышалась то русская, то немецкая речь, поездку в закрытом автомобиле, в сопровождении какого-то дородного молчаливого старика. Лишь несколько слов услышал от него Домантович, и то на прощание.
— Выходить за пределы усадьбы воспрещается! Смерть! — произнёс он на чистейшем русском языке и вышел на крыльцо, даже не оглянувшись.
Единственная вещь в этом доме, которая о чём-то говорила Домантовичу, была явно русского происхождения: икона с изображением Пантелеймона-целителя. Домантович где-то видел такую икону. В правой руке «целитель» держит маленькую ложечку, в левой — большую чашу, верно, лекарство.
