Ведь именно этим людям во многом суждено будет сыграть поворотную роль, хотя число их относительно населения страны было ничтожным. Пусть за последнее десятилетие оно стремительно выросло – от 20 до 200 тысяч человек – все равно составляло лишь 0,2 % от 125-миллионного населения империи.
Но именно они – самовольно! – взяли на себя миссию быть вершителями судеб и просветителями этого самого народа. «Назначение интеллигенции – понимать окружающее, действительность, свое положение и своего народа» [78].
«Отцом русской интеллигенции» называют Александра Радищева. Еще в прошлом, XVIII веке он первый открыто заговорил о свержении самодержавия. В юности для завершения образования он был отправлен в Лейпциг, где подпал под влияние самых радикальных французских философов – Гельвеция, Рейналя и Руссо. По возвращении он спокойно служил на государственной службе, и вдруг в 1790 году завел частную типографию и напечатал там, не предъявляя в цензуру, свое знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву».
Тяжелым и немного неуклюжим языком Радищев страдает в своей монографии от неустроенности русской жизни («Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленна стала»), пылко нападает на гнет и политические несвободы, на крепостное право и на саму идею монархии.
Книга была немедленно реквизирована, а ее автор арестован и сослан в Восточную Сибирь. Выпустил на свободу его только Павел I в 1796 году, а Александр I в 1801 году полностью реабилитировал, и Радищев был принят обратно на службу. Но в ссылке он стал подвержен припадкам меланхолии и в 1802 году покончил с собой. Радикальная интеллигенция считает его одновременно и своим предтечей, и своим мучеником.
Пушкин в статье о Радищеве (1835) скажет слова, которые очень важны для всех сегодняшних либеральных критиков России: пытаясь объяснить, почему автор «Путешествия» не смог стать «властителем умов» («…влияние его было ничтожно»), поэт дал гениальную формулировку: «…нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви».
Знали ли сами интеллигенты свой народ, о судьбах которого печалились и пеклись?
С самого начала века средне- и мелкопоместное дворянство постепенно становились паразитирующим слоем – от госслужбы они освобождены, достаток крепкий, времени для размышлений и чтения предостаточно! И вот в кабинетах своих усадеб они и размышляли «с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках».
Конечно, российская интеллигенция очень много сделала для просвещения и образования народа, русские ученые уже в XIX столетии выдвинули свое отечество на самые передовые рубежи мировой науки, а в области культуры Россия вообще переживала свой «золотой век», но взявшийся за исследование этого слоя историк Ключевский давал ему бескомпромиссные определения: «С книжкой в руках где-нибудь в глуши Тульской или Пензенской губернии эти люди представляли собою странное явление. Усвоенные ими манеры, привычки, симпатии, понятия, самый язык – все было чужим, привозным, все влекло их в заграничную даль, а дома у них не было живой органической связи с окружающим… Это были такие русские, которые решили, что если уж они не родились европейцами, то должны обязательно ими стать. Росли они избалованными, всю жизнь помышляя о «европейском обычае», о просвещенном обществе. В Европе видели в них переодетых по-европейски татар, а в глазах своих они казались родившимся в России французами. Об окружающем они размышляли на чужом языке. Наиболее впечатлительные из людей этого рода, желавшие поработать для своего отечества, проникались «отвращением к нашей русской жизни», их собственное будущее становилось им противно по своей бесцельности, и они предпочитали «бытию переход в ничто». Но это были редкие случаи полной нравственной растерянности, выражавшейся в одном правиле: ничего сделать нельзя, да и не нужно».
Поэтическим олицетворением этой растерянности и явился скучающий Евгений Онегин. А в чем-то – и его Татьяна, которая «по-русски плохо понимала».
После отмены крепостного права, которая ожидаемо разорила многих дворян, жить по-другому они не сумели. Тогда у них появилось новое занятие: они кинулись через прессу, которой стало теперь очень много, «просвещать народ». Умственный труд – единственное, что им удавалось. Также к интеллигенции примкнули и другие классы – низшие, для них это стало возможностью реализации. Но важная деталь: больше всего среди этих шестидесятников было людей, отцы которых принадлежали к духовному званию!
В чем-то этот тектонический сдвиг, произошедший в атмосфере тогдашней жизни, и последовавший за ним сдвиг в душах людей напоминают ситуацию в наши дни. Информационный шум от новых технологий и возможность публичного самовыражения у каждого отчаянно воюют с любыми авторитетами, с уважением к старшим, к опыту, к прошлому, к традиции. Видимо, так всегда происходит, когда мир сходит со своих основ.
Почти всех интеллигентов тогда, в 60-е годы XIX века, объединяло полное отречение от родительских традиций. Сын священника норовил выказать свое неверие, сын землевладельца – стать аграрным социалистом. Бунт против традиций – только одна из примет этого класса. Ключевский выделял, например, и другие черты.
Подчеркнутая и обязательная оппозиционность существующей власти. Всякая власть все делает не так, как надо, а если и так, то… все равно не до конца верно. Иначе говоря, не так, как представляет себе начитавшийся разных книжек интеллигент.
Потрясающая безответственность. «Ведь интеллектуальной прослойке нечего было терять, она никогда не являлась «материально ответственным лицом», не привыкла обращать внимание на реальность и выполнимость своих планов, на соответствие этих планов потребностям общества и государства. Тем не менее именно интеллигенция взяла на себя право и обязанность выработки планов национального развития, более того, стала главным инициатором реализации этих планов. При этом большинство предлагаемых интеллигенцией «проектов» носили откровенно утопичный, книжный характер, ибо они чаще всего были почерпнуты из европейских учебников по философии, экономике и праву. Российская интеллигенция любила учительствовать – причем безапелляционно и напористо, как учительствует всякий, кто впервые открывает для себя какие-то истины» [79].
У Ключевского сохранился набросок «План истории интеллигенции», в котором перечислены: люди с лоскутным миросозерцанием, сшитым из обрезков газетных и журнальных; сектанты с затверженными заповедями, но без образа мыслей и даже без способности к мышлению: марксисты, толстовцы etc.; щепки, плывущие по течению; оппортунисты либеральные или консервативные, и без верований, и без мыслей, с одними словами и аппетитами.
В своих идеях и салонных полемиках этот класс все равно был бесконечно далек от народа, который они мыслили преобразовать. Точнее других это выразил Бунин в своих пронзительных «Окаянных днях», пытаясь уловить, как вышло так, что его поколение потеряло страну. Одну из причин он увидел и в этих людях:
«Те, которым, в сущности, было совершенно наплевать на народ, – если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, – и которого они не только
