— Верно; а я про это и забыла. Портеус… — сказала Джини. — Вот ведь стала беспамятная! Прощайте, миссис Сэдлтри. Воздай вам бог за вашу доброту.
— Ты бы лучше побыла с отцом, Джини, — сказала миссис Сэдлтри.
— Сейчас я нужнее там, — Джини указала на Толбут. — И лучше мне уйти сейчас, а то не хватит сил с ним расстаться. За жизнь его я не боюсь, сердце у него железное, это я по себе знаю. — И она положила руку себе на грудь. — Ведь и у меня такое же.
— Если хочешь, пусть он побудет у нас и отдохнет; это лучше, чем возвращаться в Сент-Леонард.
— Лучше, гораздо лучше, спасибо вам! Вы уж не отпускайте его, пока я не дам знать, — сказала Джини.
— Да ведь ты скоро вернешься, — сказала миссис Сэдлтри. — В тюрьму надолго не пускают.
— Я оттуда пойду домой — дел много, а времени в обрез. Надо повидать еще кое-кого… Благослови вас Бог! Не оставьте моего отца.
Она была уже у двери, но внезапно вернулась и стала на колени у постели.
— Отец! Благослови меня, я без этого не смею идти. Скажи: благослови тебя Бог на твое предприятие, Джини.
Старик почти бессознательно пробормотал молитву о том, чтобы на нее излилось «благословение обетования».
— Он благословил меня в путь, — сказала дочь, подымаясь с колен. — И я чувствую, что преуспею.
С этими словами она вышла.
Миссис Сэдлтри поглядела ей вслед, качая головой.
— Уж не заговаривается ли она? Странные они все, эти Динсы. Негоже людям быть лучше других — добра от этого не жди. Но, может, она пошла присмотреть за скотиной? Это дело другое. Скотину, конечно, надо покормить. Гриззи! Поди сюда, побудь с нашим гостем, да смотри, чтобы он ни в чем не терпел неудобства. Ты что это? — сказала она, оглядывая вошедшую служанку. — Что за прическу себе придумала? Уж, кажется, насмотрелась сегодня, видела, куда наряды-то ведут, — так нет же! .. — И т.д. и т.д.
Предоставив доброй женщине проповедовать против мирской суеты, перенесемся вместе с читателем в камеру несчастной Эффи Динс, которую после приговора подвергли более строгому заключению.
От тупого отчаяния, столь естественного в ее положении, ее пробудил грохот дверных засовов и появление Рэтклифа.
— К тебе сестра пришла, Эффи, — сказал он.
— Никого мне не надо, — сказала Эффи с раздражительностью, обостренной страданиями. — Никого мне не надо, а ее — тем более. Пусть позаботится о старике. Я им теперь чужая, и они мне тоже.
— Ей непременно нужно к тебе, — сказал Рэтклиф. Тут сама Джини вбежала в камеру и обняла сестру, хотя та старалась вырваться из ее объятий.
— Что ты пришла надо мной плакать, — сказала Эффи. — Ты же сама и убила меня! Да, убила, когда могла спасти одним своим словом. Убила, а ведь я невиновна! И я не пожалела бы души и тела, чтобы избавить тебя от болячки на пальце…
— Ты не умрешь! — сказала Джини восторженно и твердо. — Говори что хочешь, думай про меня что хочешь — одно только обещай: не наложить на себя руки… А от позорной смерти ты будешь избавлена.
— Да, позорной смертью я не умру, Джини. Я была слаба, но стыда я не стерплю. Ступай домой к отцу и забудь меня. Я сейчас поужинала в последний раз.
— Ах, этого-то я и боялась! — вскричала Джини.
— Полно! — сказал Рэтклиф. — Ничего ты не знаешь. После приговора каждый хочет поскорей умереть, лишь бы не томиться шесть недель. А смотришь, как еще живут! Уж я-то знаю! Меня думстер три раза приговаривал, а Джим Рэтклиф, вот он, живехонек! А ведь в первый раз я собирался удавиться — и всего-то из-за дрянного серого жеребенка, десяти фунтов не стоил. Ну, кого бы я этим удивил?
— Как же вам удалось спастись? — спросила Джини с внезапным интересом к судьбе этого человека, вначале столь неприятного ей, находя в ней некое сходство с судьбою сестры.
— Как удалось? — сказал Рэтклиф, хитро подмигивая. — Пока ключи от Толбута у меня, этак больше никому не удастся.
— Моя сестра выйдет отсюда открыто, — сказала Джини. — Я отправлюсь в Лондон просить для нее помилования у короля и королевы. Ведь помиловали же они Портеуса, могут, значит, и ее помиловать. Я буду просить их на коленях. Разве нельзя сестре просить за сестру? Помилуют, непременно помилуют — и приобретут за то преданность тысячи сердец!
Эффи слушала ее в изумлении; пламенная вера сестры заронила и в ее душу искру надежды — но только на краткий миг.
— Ах, Джини, ведь король и королева живут в Лондоне, за морями, за тысячу миль отсюда. Пока ты туда доберешься, меня уж не будет.
— Ты сшибаешься, — сказала Джини. — Это вовсе не так далеко, и морем туда ехать не надо. Я кое-что узнала об этом от Рубена Батлера.
— Ах, Джини, ты и от своего милого научилась одному только хорошему… А я… а я! .. — И она горько зарыдала, ломая руки.
— Ты сейчас не думай об этом, — сказала Джини. — Успеешь еще покаяться, когда выйдешь отсюда. Прощай! Если не умру по дороге, дойду до короля и добуду помилование. О сэр, — проговорила она, обращаясь к Рэтклифу, — не обижайте ее. В родном доме она не знала горя. Прощай, Эффи, прощай! Не говори мне больше ничего. Нельзя мне сейчас плакать.
Она вырвалась из объятий сестры и вышла. Рэтклиф вышел вслед за нею и поманил ее к себе. Она повиновалась не без опасений.
— Чего ты боишься, глупая? — сказал он. — Я тебе добра хочу. Славная ты девка! Такую поневоле станешь уважать, будь я проклят! А ведь тебе, пожалуй, и удастся твоя затея — ведь вон ты какая прыткая. Только прежде чем идти к королю, тебе надо бы заручиться чьей-нибудь поддержкой. Хорошо бы к герцогу, к Мак-Каллумору; он шотландцев не дает в обиду. Я слыхал, что его не любят при дворе — зато боятся, а это тебе тоже на руку. Ты никого не знаешь, кто бы мог дать тебе письмо к нему?
— Герцог Аргайл? — переспросила Джини, что-то вспоминая. — Кем он доводится тому Аргайлу, что пострадал за веру в одно время с моим отцом?
— Сыном или внуком, надо думать, — сказал Рэтклиф. — А что?
— Слава Создателю! — воскликнула Джини, молитвенно складывая руки.
— Вы, пуритане, вечно за что-то славите Бога, — сказал тюремщик. — Но слушай-ка, я тебе еще кое-что скажу по секрету. Пока ты доберешься до Лондона, мало ли кто тебе может повстречаться на границе или в Мидленде. Но кто друг Папаши Рэта, того они не тронут. Я хоть и вышел в отставку, а еще могу им пригодиться, они это знают. Кто хоть год ходил на промысел, будь он домушник или что другое, тот уважает мою подпись не меньше, чем печать мирового. Ну как, поняла мою латынь?
Все это действительно было непонятно Джини, которая торопилась скорей уйти от него. Он быстро нацарапал что-то на грязном клочке бумаги.
— Возьми, возьми, чего ломаешься? Может ведь и пригодиться. Покажешь, если попадешься причетникам святого Николая.
