Эмма Орци - Коварство и честь

Прошло много лет с тех пор, как обугленные руины мрачной Бастилии, каменного воплощения абсолютизма и автократии, стали символом победы человеческой воли и обозначили начало удивительной эры Свободы и Братства.

Но путь этот лежал через мученичество бесчисленных невинных жертв и привел к тирании олигархии, более строгой, более неумолимой и, главное, куда более жестокой, чем могли мечтать диктаторы Рима или Стамбула в своей безумной жажде власти. Это неизменно пробуждало в людях мечту о золотом веке, и поэтому завзятые демагоги никогда не уставали твердить: к золотому веку можно прийти через уничтожение аристократии, лишение людей титулов и богатства, через свержение монархии, изгнание священников и разрушение алтарей, через устранение власти Ассамблеи.

Они ни на минуту не прекращали проповедовать с пеной у рта, эти неутомимые ораторы! И люди следовали их наставлениям, смутно веря, что золотой век настанет очень скоро, в один прекрасный день, после того, как французская земля очистится от последних остатков прежней тирании, не ведая того, что при этом тысячи и десятки тысяч их сыновей и дочерей будут зверски убиты, а их обезглавленные тела станут ступеньками лестницы для равнодушных ног честолюбцев и карьеристов, которые, в свою очередь, погибнут, освободив дорогу для других демагогов и болтливых ораторов. Но потом и они неизбежно будут уничтожены, независимо от их пороков и добродетелей, поскольку самые их идеалы были ошибочными: фанатик Вернуа, безответственный Демулен, богохульник Шометт, гнусный, омерзительный Эбер, властолюбец Дантон. Все, все погибли, один за другим: жертвы собственной жадности и самомнения. Они убивали и, в свою очередь, были убиты. Они слепо наносили удары, как разъяренные звери, и большинство из них делали это из страха, что их тоже пожрут звери более яростные, чем они сами. Все погибли; но не прежде, чем их преступления навсегда запятнали то, что могло стать самой славной страницей в истории Франции, — ее борьбу за свободу. Из-за этих чудовищ — их было не так уж много, но они были очень активны — борьба, сама по себе возвышенная в своих идеалах, благородная по сути, стала ненавистной всему остальному человечеству.

Но, представ перед судом истории, что могут они сказать? Чем доказать свой патриотизм, чистоту своих намерений?

В этот апрельский день 1794-го, или второго года по новому календарю, восемь тысяч человек, мужчин, женщин и детей, были заточены во французских тюрьмах, переполнив камеры, не рассчитанные на такое количество арестантов. За последние три месяца четыре тысячи голов пали под ножом гильотины. Великие имена Франции — ее аристократы, ее законодатели, ее священнослужители, члены последнего парламента, светила науки, искусств, университетов, состоятельные люди, поэты, ученые — были силой вырваны из домов, церквей или убежищ, силой поставлены перед жалкой пародией на судей, осуждены и зверски убиты, и речь идет не об отдельных личностях — уничтожались целые семьи, целые роды, срубались древние генеалогические древа. Одни за несчастье оказаться правыми, другие потому, что имели неосторожность родиться титулованными, некоторые из-за вероисповедания, остальные — по причине свободомыслия. Один человек — за верность товарищу, другой — из-за предательства. Один за то, что открыл рот, другой за то, что придержал язык, третий — просто так, только из-за семейных связей, профессии или предков.

Много месяцев подряд во Франции убивали невиновных. Но потом среди казненных стали попадаться и сами убийцы. А народ, по-прежнему ожидавший пришествия золотого века, требовал все новых жертв, как аристократов, так и санкюлотов, и яростно завывал, предвкушая очередную бойню, считая ее справедливым возмездием.

Но в этой безумной оргии убийств и ненависти один человек упорно выживал, стоя в стороне от остальных, и обладал властью, которую вся стая бешеных, жаждущих крови волков не смела оспаривать. Жирондисты и якобинцы пали. Эбер, идол толпы, Дантон, ее герой и рупор, были безжалостно сброшены с тронов и отправлены на эшафот вместе с бывшими аристократами, дворянами, роялистами и изменниками. Но один человек оставался на своем месте, само спокойствие посреди бушующего урагана, абсолютно бескорыстный, нищий там, где другие жадно загребали богатства обеими руками, обожаемый, почти обожествляемый, зловещий, наводящий ужас на остальных, непоколебимый сфинкс — Робеспьер!

В то время Робеспьер был на пике популярности и власти. Два великих Комитета — общей безопасности и общественного спасения — склонились перед его желаниями, клубы, равно якобинцев и жирондистов, боготворили его, Конвент был битком набит рабами, покорными каждому его слову. Сторонники Дантона, приведенные к повиновению смелым ударом, пославшим их предводителя, их героя, их идола на гильотину, были подобны дереву, пораженному молнией в самый корень. Без Дантона, гиганта революции, вдохновителя Террора, бича Божия Конвента, их сила и энергия иссякли, атрофировались, а последние члены клуба страшились осуждения великого человека.

Робеспьер стал истинным хозяином Франции. Человек, посмевший потащить единственного соперника на эшафот, был недосягаем для любых атак. Этим последним актом беспримерного деспотизма он обнажил тайны своей души, показал себя не только хищником, но и своекорыстным карьеристом. Какая-то часть его отчужденности, неподкупности исчезла под натиском вечно живущего в нем всепоглощающего честолюбия, в котором его до сих пор никто не осмеливался заподозрить. Но честолюбие — это порок, которому платит дань почти все человечество, и Робеспьер, одержав победу над единственным соперником в Конвенте, клубах и комитетах, всецело этому пороку отдался. Тиран, покорный своим ненасытным амбициям, породил тем самым рабов.

Слабые сердцем и духом, они мрачно размышляли о своих обидах, с тлеющим исподтишка гневом смотрели на никем не занятое место Дантона в Конвенте, на которое никто не смел посягнуть. Но они не шептались между собой, не строили заговоров и соглашались на любой декрет, любые меры, любые предложения, провозглашенные диктатором, державшим их жизни в ладони тонкой бескровной руки. Тем, кто единственным словом или жестом мог послать врага, хулителя, простого критика его действий на гильотину.

На двадцать шестой день апреля 1794 года, названный, согласно новому календарю, седьмым флореаля второго года Республики, в маленькой комнате со спущенными шторами, на верхнем этаже дома улицы Ла-Планшетт на нищей окраине Парижа, собрались три женщины и один мужчина. Последний сидел в поставленном на возвышении кресле. Он был аккуратно и даже безупречно одет в темный фрак с белым жабо у горла и запястий, белые чулки и туфли с пряжками. Его волосы были закрыты париком мышиного цвета. Тонкие костлявые руки сцеплены на животе.