Но голос Робеспьера продолжает греметь. Его слова летят в семьсот пар ушей как выстрелы. Его друзья и приспешники повторяют их, аплодируют, вопят в безумном энтузиазме. Аплодисменты эхом отдаются от стен зала.
Один из самых жалких рабов тирана заявляет, что эта великая речь должна быть напечатана и распространена в каждом городе, каждой деревне, по всей Франции как памятник истинного патриотизма ее величайшего гражданина, верного идеалам революции.
Похоже, триумф Робеспьера поднялся до высот обожествления!
И в этом общем хоре внезапно слышатся странные нотки… потом воцаряется мертвенная тишина. Высокое собрание становится похожим на орган, который вдруг перестал отзываться на движения пальцев музыканта. Что-то в атмосфере собрания меняется. Прекращаются восхваления и перешептывания, а потом наступает молчание. Гармония обрывается нотой диссонанса. Гражданин Тальен требует отложить печатание речи и отчетливо вопрошает:
— Что стало со свободой мнений в этом собрании?
Лицо его становится пепельного цвета, глаза, обведенные фиолетовыми кругами, горят ледяным обжигающим огнем. Трус превратился в храбреца, овца надела львиную шкуру.
Следует момент общего колебания. Но вопрос поставлен на голосование, и речь не будет напечатана. Пустяк, конечно, какая разница… Разве судьба Франции висит на таком тонком волоске?!
Это чепуха, безделица, и все же насколько она важна! Словно на корабле подул свежий ветерок мятежа!
Но в ту минуту еще ничего не происходит. Робеспьер, великолепный в своем презрении, сует листки с речью в карман. Он не опускается до спора. Он, хозяин Франции, не станет унижаться, дискутируя с рабами.
Поэтому он выходит из зала в окружении своих друзей.
Да, дыхание мятежа его коснулось. Но он по-прежнему железная пята, готовая раздавить назревающее восстание. Его уход — гордый, безмолвный, зловещий, в соответствии с характером и принятой в последнее время манерой держаться. Он все еще избранник народа, и большинство, населяющее улицы Парижа, готово, подобно стае озлобленных волков, отомстить за оскорбление.
Теперь картина становится еще более пикантной. И нарисована красками более живыми, более сияющими, и снова зал Конвента набит до отказа, а Тальен и его друзья, сбившиеся в фалангу, уже на посту!
Тальен здесь, бледный, решительный, огонь его ненависти подогревается тревогой за возлюбленную. В прошлую ночь, на углу темной улицы, кто-то сунул в карман его пальто клочок бумаги, записку Терезы, написанную ее кровью. Тальен так и не понял, каким образом послание оказалось у него в кармане, но несколько страстных, мучительных слов обожгли его душу и возродили мужество.
«Полицейский комиссар только что ушел. Он сказал, что завтра я предстану перед трибуналом. Значит, меня ждет гильотина. И я, которая считала тебя мужчиной…»
В опасности не только его голова и головы друзей — жизнь женщины, которую он боготворит, висит на волоске и зависит от его отваги и смелости.
На этот раз первым выходит на трибуну Сен-Жюст. А Робеспьер, само олицетворение алчной и убийственной мести, молча стоит в стороне. Он провел встречу со своими друзьями в клубе якобинцев, где оглушительные аплодисменты встречали каждое его слово и свирепая ярость бушевала против его врагов.
Значит, битва будет последней.
На гильотину всех тех, кто посмел сказать хотя бы одно слово против избранника народа. Сен-Жюст взывает к мести с трибуны Конвента, тогда как Энрио, вечно пьяный и развратный начальник муниципальной гвардии, должен силой огня и меча провозгласить правление Робеспьера на улицах Парижа. Такова картина, нарисованная в умах тирана и его прихлебателей, картина карающей смерти. Робеспьер поднимется, как феникс из огня восстания и клеветнических обвинений, еще более великий, еще более недосягаемый, чем ранее.
Но увы! Один мазок кисти — и картина меняется!
Проходит десять минут… даже меньше… и вся мировая история уже идет по другому пути. Не успевает Сен-Жюст подняться на трибуну, как Тальен вскакивает и его голос, обычно тихий и невыразительный, повышается резким крещендо, заглушая слова молодого оратора.
— Граждане! — восклицает он. — Я прошу правды. Давайте сорвем занавес, за которым скрываются истинные заговорщики и предатели!
— Да, да! Правду! Мы хотим правды, — хором откликаются не сорок, а сто голосов.
Мятеж вот-вот выльется в открытое восстание, и, возможно, уже вылился. Похоже, искра попала в пороховой погреб. Робеспьер чувствует это, видит искру. Знает, что одно движение, одно слово, один рывок в этот погреб — и искра будет затоптана железной пятой и мятеж угаснет. Он спешит к трибуне, пытается подняться, но Тальен, предвидя это, отталкивает его локтем и обращается к семистам депутатам с криком, слышным даже на улице.
— Граждане! — гремит он. — Я умолял вас сорвать занавес, за которым таится предательство. Теперь этот занавес уже сорван. Если вы не смеете нанести удар тирану, посмею я!
Он неожиданно выхватил из-за пазухи кинжал и поднял над головой.
— И я вонжу это в его сердце, если у вас не хватит мужества смести его с лица земли!
Его слова и эта сверкающая полоска стали раздувают искру в пламя. Теперь уже семьсот голосов кричат: «Долой тирана!»
Все жестикулируют, размахивают руками, и только очень немногие вопят:
— Берегитесь клинка Брута!
Остальные отвечают возгласами: «Тирания!», «Заговор!» и «Да здравствует свобода!».
В этот час в зале воцаряется хаос. Тщетно Робеспьер пытается заговорить. Бросает оскорбления, проклятия председателю, который упорно отказывает ему в праве держать речь и яростно трясет колокольчиком.
— Председатель убийц! — кричит свергаемый тиран. — Я требую дать мне слово!
Но колокольчик все звенит, и Робеспьер, которого душит ярость, буквально синеет и подносит руку к горлу.
— Кровь Дантона душит тебя! — восклицает кто-то, и эта фраза кажется последней пулей, выпущенной в поверженного врага. В следующую минуту слышен голос неизвестного депутата, произнесшего слова, бывшие на устах каждого:
— Я требую обвинительного декрета для Робеспьера.
— Обвинение! — доносится из семисот глоток. — Обвинительный декрет!
Председатель энергично звонит в колокольчик, задает вопрос, и решение принимается единогласно.
Максимилиан Робеспьер, бывший хозяин Франции, признан виновным.
Настает полдень. Пять минут спустя падший идол выведен из зала в одну из комнат комитета вместе с друзьями: Сен-Жюстом, Леба, братом Огюстеном и другими: все признаны виновными, уже выдан ордер на их арест, и всех ждет один конец — гильотина.
