Довольно скоро он, наконец, узнал главное, из того, что хотел бы о ней знать. Ее звали Эрта. Чудное, но красивое имя, отметил он, ему почему-то сразу пришло на ум греческое слово 'эрос', и он не мог понять, почему она отождествилась у него с мужским языческим божеством, а не с женским. Возможно, из-за ее мужской одежды и мечей, а возможно из-за той странной неуловимой жесткой неженскости, сквозившей сквозь безграничную женственность всех ее движений. И тут она мягко подкралась к нему.
Справедливо говоря, она не кралась в истинном значении этого слова, потому что двигалась открыто и прямо, прямо в его устремленный на нее взор, но ее движение все равно казалось крадущимся, как большая черная кошка. И кошка тронула лапой его меч. Он не мог бы объяснить, почему ее действие показалось ему таким сексуальным. И почему его мысли показались ему такими извращенными. Он начал цепенеть, когда это невольно чарующее безумное чудовище начало лапать его закованное в снаряжение тело. Он как будто хотел ребенка, эту несчастную сумасшедшую, невинное дитя, не страшащееся его. Не ведающее кто он, и что он может с ней сделать. И в то же время он понимал, что невинным дитем она не была. Он не мог понять себя. И ему не нравилась эта внутренняя растерянность. Как бы в оправдание своим постыдным мыслям о ней, он решил продемонстрировать ей свое доверие и безопасность. Он снял кольчужную перчатку и осторожно взял ее руку.
Он увидел, как потемнели и затуманились ее глаза. Она смотрела на его руку, и сквозь нее видела что-то другое, темное, скорбное. И ему до боли захотелось избавить ее от этой скорби, отвлечь, защитить. Он нежно и осторожно дотронулся до ее лица, боясь своим движением напугать ее, варварски сломать что-то неизвестное и не понятное ему. И стал ласково рисовать ее лицо своими пальцами вместо кистей, подражая художникам, проводя ими по ее чертам, шепча при этом, как языческие заклинания, их названия. Он рисовал на ее лице новое, без скорби. Никогда ни для кого он не делал ничего подобного, он даже не подозревал, что способен на такое. Она была его волшебством.
Вскоре он начал понимать, что совершает непоправимую ошибку, поскольку его тело начало предательски нечестиво отзываться на ощущения ее кожи под его пальцами. Он безмолвно боролся со зверем внутри себя и с темной пеленой в ее глазах, ему показалось, что он начал задыхаться от охватившего его желания. Он начал снимать с себя шлем, хотя в его шлеме было достаточно места для дыхания. Обычно, храмовники предпочитали не бриться, дабы выказать свое презрение к мирской суетности. Были, правда, и щеголи, которых храмовая жизнь отнюдь не отвращала от суетных удовольствий, в их числе был и Ульрих, но щеголем он не был и брился не поэтому, а потому, что его раздражала растительность на лице, когда на нем был надет шлем.
Она очнулась от своего тумана, посмотрела на него и, как будто попав в какое-то зачарованное опьянение, дотронулась до его лица. Ее прикосновение заставило на мгновение вздрогнуть и полыхнуть огнем все его тело. И тут же наваждение окутало их обоих. Они изучали друг друга как Адам и Ева, впервые увидевшие друг друга, и дающие названия всему, что видят и чувствуют.
Он пришел в себя почти сидя на земле на корточках напротив нее, чувствуя ее и свое смущение, в его голове что-то гремело, и он не мог понять что. Кто-то должен был что-то сделать. И сделать это решил он. Он встал и помог подняться девушке, потом наклонил ветку дерева и сообщил ей ее название, приглашая начать все сначала. Девушка приняла его приглашение. Вскоре ему снова стало весело, но на этот раз он почувствовал и ее веселье. В блеске полной луны в ее глазах вспыхивали искорки, делающие их счастливыми и задорными.
И вдруг она исчезла. Он еле успел заметить ее молниеносные движения. В четыре прыжка-полета, почти не касаясь травы, она была поглощена тьмой ночного леса. Он ошеломленно и устало вздохнул, — что он сделал не так? Но, потом до него донеслись крики потревоженных птиц. И потревожены они были отнюдь не зверем, птиц тревожила кровь и что-то еще, нехорошее, человеческое. Очевидно, девушка тоже услышала их и, испугавшись, убежала, с сожалением решил он, насмешливо подумав про ее мечи. Хотя, он мог поклясться, что направление ее движения указывало не от опасности, а к ней.
Он вскочил на Грома, и остановился, пытаясь решить, что ему делать, когда услышал стук копыт приближающихся всадников. Стараясь не шуметь, он отвел коня за деревья, обнажил меч и принялся ждать. Когда всадники показались на дороге, он улыбнулся и выехал из своего укрытия. Это была часть его отряда. Перебросившись несколькими фразами с товарищами, из которых он узнал, что другая часть стала лагерем на окраине леса, они повернули коней в его густую черноту, решив проверить, что же так потревожило птиц.
Когда они добрались до центра птичьего возбуждения, первое что он увидел, было распростертое на земле тело в центре открывшейся взору поляны, тело, судя по остаткам светлой длинной одежды, было женским. Над ней склонилась другая фигура. Гибкая и черная. Он узнал Эрту. Движимый странными ощущениями и нехорошими предчувствиями, он знаком велел своим людям оставаться на месте и поехал к ней.
Возле Эрты и женского тела лежали три мужских тела. И если тело, к которому склонилась его новая знакомая, еще чуть заметно трепетало, то мужские тела были безнадежно недвижны. Они были мертвы. Причем, характер ровных тонких глубоких ран указывал на то, что они умерли почти одновременно, а посмертные выражения их лиц на то, что вряд ли успели понять, что с ними приключилось. Он подъехал еще ближе. Женщина, лежащая на поляне, представляла собой страшное зрелище, она была практически растерзана, покрыта кровью, синяками и жуткими ранами, ее платье было изодрано в клочья. Глаза были закрыты, но периодически дергались под веками, женщина неровно и всхлипывающе дышала, судя по всему, у нее были непоправимые внутренние повреждения. Нелепо задранное почти до шеи женщины платье и красноречивые полуодетые позы мертвых молодцев давали понять, что именно с ней произошло. Вглядевшись, он увидел, что женщина была очень молодой и ранее не лишенной красоты…
Узнавая и холодея, он воскликнул:
— О, мой Бог! Ульрике фон Мэннинг…
И услышал, как за его спиной ахнули братья.
Эрта, казалось, окаменела, она ни разу не шелохнулась с момента их прибытия. Сидела и пристально смотрела на Ульрике, даже не на нее, а сквозь нее. Может быть, у нее шок от увиденного ужаса? — он слез с коня, подошел к ней и попытался позвать по имени. В этот момент она ожила, повернула голову и посмотрела на него ничего не выражающим взглядом. Он не мог разглядеть ничего угрожающего в ней, но отчего-то она показалась ему невероятно опасной. Что в ней может быть опасного он понять не мог, трудно понять безумцев, но понял, что подойти к Ульрике, она ему не позволит. Хотя, ему казалось, что он мог понять и посочувствовать ее состоянию, женской истерики и слез в данный момент ему меньше всего хотелось, поэтому он оставил ее в покое и вернулся к товарищам.
