Однажды в роще он спросил меня:
– А кто твой отец, тупица?
С екнувшим сердцем, но сохраняя бравый вид, я ответил:
– Посейдон. Вот почему я здесь.
Он расхохотался и сделал пальцами непристойный жест.
– Кто сказал тебе это? Твоя мать?
На меня словно накатил черный вал. Еще никто не говорил мне такого в лицо. Я был избалованным ребенком и не знал в своей жизни ничего худшего, чем справедливые наказания, налагавшиеся любящими меня людьми. Он сказал:
– И такой коротышка – сын Посейдона? Разве ты не знаешь, что сыны богов на голову выше обычных мужей?
Меня била дрожь, я был еще слишком юн, чтобы унять свое сердце. Мне-то казалось, что здесь, в священном месте, я не услышу таких слов.
– Значит, сделавшись мужем, я стану высоким, как Геракл. Я еще должен расти, девять мне исполнится лишь следующей весной.
Симо толкнул меня так, что я упал на спину. После целого года, проведенного в святилище, я мог лишь, открыв рот, удивляться подобному святотатству. Он же решил, что я боюсь его.
– Восемь с половиной! – Симо ткнул в мою сторону коротким пальцем. – А мне еще нет восьми, но роста уже хватает, чтобы повалить тебя. Сбегай-ка лучше домой, маленький ублюдок! Пусть мать расскажет тебе правду.
В голове моей что-то вспыхнуло. Помню лишь его вопль возле моего уха. Я сидел на Симо и, вцепившись обеими руками ему в волосы, пытался разбить его голову о землю. Когда он попробовал ударить меня рукой, я вцепился в нее зубами и стиснул их так, что жрецам пришлось разжимать мои челюсти палкой.
Нас вымыли и побили, а потом поставили перед богом вымаливать у него прощение за кощунство, спалив во искупление на жертвеннике наш обед. В момент приношения жерло источника гулко рыкнуло и булькнуло. Симо подпрыгнул на целый локоть[14] и с тех пор обнаруживал больше почтения к присутствию бога.
Рука его нагноилась, и Каннадис исцелил ее священной соленой водой. Моя же рана осталась внутри, а потому заживала медленно.
Среди дворцовых детей я был младшим, и мне никогда не приходило в голову сравнивать себя с другими. Вернувшись домой, я принялся оглядываться, разузнавать возраст остальных и насчитал семерых мальчишек, рожденных той же весной. Лишь один из них оказался ниже меня. Нашлись даже девчонки повыше меня ростом. Я притих и начал задумываться.
Все эти шестеро мальчишек, как мне представлялось, покушались на мою честь. Если я не могу перерасти их, придется утверждаться иным путем. И я начал вызывать их на ристалище – нырять между крутыми скалами, бегать, разворошив гнездо диких пчел, ездить верхом на брыкливом муле или же красть орлиные яйца. Если они отказывались, я затевал драку. Состязания я выигрывал всегда, так как ставил на карту больше, чем они, хотя никогда в том не признавался. Становиться друзьями, с моей точки зрения, можно было только потом. Однако отцы их жаловались, потому что я вовлекал мальчишек в опасности, ну а у меня двух дней не обходилось без очередной проделки.
Однажды я заметил старика Каннадиса, бредущего домой из Трезена, и догнал его возле брода. Покачав головой, он сказал, что наслушался обо мне плохого; но я видел, что порадовал его тем, что побежал следом за ним. Ободрившись этим, я спросил:
– Каннадис, а какого роста бывают сыновья богов?
Старик проницательно поглядел на меня выцветшими голубыми глазами и похлопал по плечу.
– Кто может сказать? Это ведь все равно что установить закон, какие размеры считать лучшими. Только боги могут выбирать то, что им больше нравится. Аполлон Пеан[15] принял однажды обличье юноши-пастуха. Сам царь Зевс, родитель могучего Геракла, вступил в брак в обличье лебедя. И у жены его родились дети-лебедята, уместившиеся в небольших яйцах.
– Ну а как, – продолжил я, – люди узнают, что они рождены богом?
Он нахмурил белые брови:
– Этого мужу знать не дано. И он не вправе даже претендовать на это, иначе боги покарают его за гордыню. Он может лишь стремиться к подобной чести и полагаться на бога. Чтобы узнать о подобном, не спрашивают людей – знак подают небеса.
– Какой знак? – спросил я, но он покачал головой.
– Боги объявят свою волю, когда им будет угодно.
Я основательно поразмыслил о подобной чести, и под сыном Талоса обломилась ветвь, выдержавшая мой вес, но не его. Он заработал перелом руки, а я – порку. Бог не даровал знака; выходило, что он недоволен.
Позади конюшни располагалось стойло дворцового быка. Рыжий как глина, с короткими прямыми рогами, он напоминал мне Симо. Мы, мальчишки, любили дразнить его через ограду, хотя управитель давал тумака любому, пойманному за этим делом. Однажды мы следили за тем, как бык обслуживал корову, а когда представление закончилось, мне пришло в голову перескочить в бычий загон и перебежать через него.
После удовольствия бык благодушествовал, однако на мальчишек выходка моя произвела впечатление, что и привело меня на следующий день обратно. Жизнь сделала меня крепким, жилистым и быстроногим, и когда мальчишки соперничества ради присоединились к игре, я был уже мастером этого дела. Я набрал себе приятелей среди самых проворных и быстрых, и мы по двое-трое играли с быком на зависть всем остальным. Тем временем кто-то один следил, не идет ли управитель.
Бык тоже учился и вскоре начинал бить о землю копытом еще до того, как мы влезали на ограду. Дружина моя стала проявлять нерешительность, и наконец со мной остался лишь сын конюшего Дексий, не боявшийся ничего, что передвигалось на четырех ногах. Но оба мы все равно предпочитали, чтобы остальные отвлекали быка, пока мы прыгаем внутрь. Однажды, дожидаясь нужного мгновения, юный Дексий оступился и упал, когда бык смотрел на него.
Он был моложе меня и следовал за мной из приязни. Я понял, что сейчас произойдет, к тому же по моей вине. И, не видя иного выхода, прыгнул прямо на голову быку.
Я не помню отчетливо, что случилось потом, как все происходило и ждал ли я смерти. Удача позволила мне ухватиться за рога; будучи таким же новичком в подобных забавах, как я, бык непринужденно стряхнул меня. Я взлетел вверх, ударился животом о перекладину ограды и повис на ней. Мальчишки схватили меня и стянули вниз. Тем временем выбрался и Дексий, а поднявшийся шум привлек внимание управителя.
Дед посулил запороть меня до смерти, но, сорвав одежду, увидел такие синяки, словно бы я уже претерпел наказание, и, ощупав меня, обнаружил два сломанных ребра. Мать заплакала и начала расспрашивать, что на меня нашло. Но ей я не мог этого сказать.
К тому времени, когда кости мои срослись, настало время возвращаться в святилище. Симо научился кое-каким манерам, однако не забыл прокушенную руку. Теперь он никогда не называл моего имени, но всегда говорил «сын Посейдона». Это выходило у него слишком пресно, и мы оба знали, что он имеет в виду.
