Когда наступал мой черед убирать в святилище, то, завершив дело, я всегда преклонял колени возле ручья и шепотом называл имя бога; если мне отвечал какой-нибудь ропот, я негромко произносил:
– Отец, яви мне знак.
Однажды в середине лета, когда мне исполнилось десять, полуденная тишина показалась мне небывало тяжелой. Трава в роще поблекла от жары, ковер из осыпавшихся сосновых игл приглушал каждый звук. Ни одна птица не пела, умолкли даже цикады; словно выкованные из бронзы, верхушки сосен застыли в глубокой синеве небес. Когда я выкатил треножник, он затарахтел подобно грому, непонятно почему повергнув меня в смятение. Я старался ступать осторожно, так чтобы не звякнул ни единый сосуд. И все это время в голове моей звучало: «Так уже было когда-то».
Покончив с делами, я не пошел к источнику, а просто вышел из святилища; по коже моей бегали мурашки.
Вытряхивавшая одеяла толстая жена Каннадиса приветствовала меня, и я почувствовал себя лучше; тут подошел Симо и обратился ко мне:
– Ну, сын Посейдона? Разговаривал ли ты со своим отцом?
Итак, он подглядывал за мной. Но даже это не задело меня, как было бы в иное время. Ранило меня то, что он не понизил голос, хотя весь мир как бы говорил: «Тсс…» Мне было неловко, словно бы волосы мои зачесывали в обратную сторону.
Симо пнул камень, что заставило меня стиснуть зубы.
– Я подглядывал сквозь ставни и видел старуху голой. У нее на пузе бородавка, – сказал он.
Голос его, нарушивший тишину, терзал мои уши. Оскорбленное безмолвие сгущалось вокруг нас.
– Уходи! – сказал я. – Разве ты не чувствуешь, что Посейдон гневается?
Он посмотрел на меня и с издевкой заржал. Но едва звук этот покинул его уста, в воздухе над нами зашелестели крылья. Все птицы в роще, оставив свои деревья, собрались над нашими головами с тревожными воплями. При этом звуке все во мне задрожало – мое тело, моя голова и конечности. Я не знал, что именно тревожило меня, но смех Симо стал невыносим.
– Убирайся! – завопил я и топнул ногой.
Нога моя ударила оземь, и твердь содрогнулась.
По земле с грохотом прокатилась волна, словно бы могучий конь взбрыкнул, отгоняя мух. Затрещало дерево, и крыша святилища накренилась в нашу сторону. Мужи кричали, стенали женщины, выли и лаяли псы; старческий надтреснутый голос Каннадиса взывал к богу, и я вдруг оказался посреди холодной воды. Она сочилась из камней священного источника.
Я стоял, оцепенев. И посреди всеобщего смятения вдруг осознал, что голова моя прояснилась и сделалась легкой, как воздух после грозы. «Вот оно что, – подумалось мне. – Я чувствовал приближение этого». И тут я вспомнил, как плакал и как странно ощущал себя, когда мне было четыре года.
Повсюду в священном пределе и вне его люди призывали колебателя земли – Посейдона – и давали обеты, умоляя его сменить гнев на милость. Тут рядом с собой я услышал хлюпающие рыдания. Симо пятился, прижимая ко лбу в знак преклонения сжатый кулак, и стенал:
– Я верю! Верю! Только пусть он не убивает меня!
Отступая, в слезах он уперся спиной в скалу, повалился навзничь, зайдясь в крике так, что жрецы бросились к нему, опасаясь, уж не ранен ли он. А Симо все бормотал и показывал на меня пальцем, но потрясение мешало мне ощутить радость, и я стоял, глотая слезы в тревоге за мать. Вода возле моих ног превращалась в грязь, но я не двигался, внимая птичьим крикам и рыданиям Симо. Наконец старый Каннадис приблизился ко мне с жестом поклонения. А потом отвел волосы с моего лба и увел прочь, взяв за руку.
Никто не погиб при землетрясении, некоторые дома потрескались, но все же устояли. Дед прислал из дворца работников с двумя новыми колоннами для святилища; они поправили ход воды в священном источнике, и течение вновь вернулось в прежнее русло. Дед сам явился проверить качество работы и призвал меня к себе.
– Я слыхал, – промолвил он, – что бог послал тебе знак.
Долгое время я провел наедине с этой мыслью и уже не знал, правда это или нет, но оказалось, что правда. Дед разбирался в таких вещах. Ведь он был не только царем, но и жрецом. Мой ум успокоился.
– Впредь, – продолжил дед, – ты всегда будешь получать подобные предзнаменования. И когда они придут к тебе, выбегай из дверей, кричи людям, что Посейдон гневается на них. Тогда народ успеет спастись, прежде чем рухнут дома. Такие знаки свидетельствуют о благосклонности бога. Старайся быть достойным ее.
Я обещал стараться. Я был готов обещать все что угодно, доброму Отцу коней, ответившему знаком на мои долгие молитвы.
На следующий день Симо бочком подошел ко мне в роще и сунул что-то теплое в мои ладони.
– Это тебе, – сказал он и убежал прочь.
То была горлица. Должно быть, он намеревался ощипать ее, но передумал, решил я. Птица трепетала в моих руках, и я вдруг осознал, что Симо сделал мне приношение, словно бы я был богом.
Я глядел на искрящиеся самоцветы глаз, алый коралл лап, на цветные перышки на спине, на волшебную радугу, переливающуюся на шее. Вспомнились слова матери: мы приносим богам их собственное творение; и еще – те птицы и бычки, которых лепил я из влажной глины… Я поглядел на исполненное божественной красы создание в моей руке. В конце концов, именно Симо показал мне, сколь слаб человек, даже на вершине удачи, перед лицом бессмертных.
Я подумал, не следует ли принести эту птицу в жертву Посейдону, но он не любитель птиц, посему решил вернуть горлицу Аполлону. Воздев руки к небу, я разжал ладони и выпустил ее.
Получив знамение от бога, я более не сомневался в том, что вырасту высоким. И, веря, ждал, пока времена года сменяли друг друга. Я видел, как вырастают отроки за год или два, даже без божьей помощи. «Четыре с половиной локтя, – решил я, – было довольно Гераклу, хватит и мне; однако не буду возражать и против четырех, если того захочет колебатель земли».
Мне исполнилось одиннадцать, и я закончил служить Посейдону, после чего, во время пира в честь царя Терея,[16] выпустил в Великий чертог подросшего кабана с уже прорезавшимися клыками. Гость, куда более молодой, чем мне показалось, с восторгом присоединился к общей охоте, а потом все твердил, что в жизни не бывал на более веселом вечере; дед тем не менее выпорол меня, чтобы я не повторил того же в присутствии верховного царя, правителя Микен.
Достигнув двенадцати, я забрался в кусты с дочерью одного из знатных людей, которой тогда было тринадцать. Дело закончилось ничем – она согнала меня, уверяя, что я делаю ей больно. Я принялся возражать, понаслышке считая, что виновата в неудаче она сама, девица же отвечала: наверняка я делаю это неправильно.
