Все сорвались с места. Кто-то даже воскликнул: О, Боже! а потом стало тихо. Батхерст продолжил:
— Я обязан был сказать вам об этом, чтобы вы не повели себя точно так же завтра, когда увидите его. Да не тряситесь вы, словно старые бабы! Охрана замены не заметит, потому что наш поп — его чистая копия, они похожи как две капли воды. А через пару часов власть уже будет в руках у других людей. Вы же станете народными героями, причем — героями, сидящими на мешках с золотом!
— Сэр, — обратился к нему Хейтер, — лично мне все равно. Если нас зацапают, то что за офицера, что за императора — смерть одна и та же. Но вот чувствую я себя как-то по-дурацки, что самого Наполеона, за шкирку, словно котенка…
— Вся наша слава, как раз в том, что не котенка, но императора.
Хейтер покачал головой и усмехнулся.
— Мне это даже начинает нравиться, сэр. Моя малая полюбит меня, как узнает, что я прилапал Наполеона!
Том «Веревка» и Мануэль Диас расхохотались, и атмосфера разрядилась до состояния нормального напряжения перед делом. Впервые за несколько дней улыбнулся даже Робертсон:
— А ты, браток, скажешь, что это ты один его так аккуратненько прилапал. Я же знаю…
В двенадцать с минутами «приятель Морис» привез монаха. Отец Стефан вошел в комнату твердым шагом, словно выбивая ритм сапогами, сорвал бороду и парик, откинул волосы, одну руку отвел за спину, вторую же, с оттопыренным большим пальцем, поместил на границе живота и грудной клетки, делая вид, будто сует ее в разрез жилета, после чего начал мерным шагом прохаживаться от стены к стене.
— Superbe![263] — шепнул сержант, который не мог оторвать взгляда. Батхерст рассмеялся.
— Вижу, отче, что вы отличный актер. Когда вы уже станете императором, не забудьте о своем покорном слуге, который мечтает о чине маршала.
Наполеон в виде шахматной фигуры. Рисунок Вальдемара Анджеевского
Монах остановился, сделал резкий разворот, вонзил пронзительный взгляд в лицо англичанина и убедительным тоном процедил:
— Soit![264]
— Браво! — прокомментировал Бенджамен. — А теперь всем спать.
Он обратился к сержанту:
— Ваш сенник лежит возле постели монаха. Спите спокойно, мой слуга вас разбудит.
Сам же он не мог заснуть еще несколько часов. Он лежал и думал. О Джулии, о пройденном пути, снова о Джулии, а еще — о человеке, носящем фамилию Шульмайстер, и понятия не имеющем, что завтра он будет скомпрометирован, а самое позднее послезавтра — расстрелян. Завтра 13 декабря 1806 года. Это будет историческая дата, как день победы под Ла Гуг[265]. Дети в школах будут заучивать ее на память… Тринадцатое… Ему вспомнилось, как он вытащил чертову дюжину из колоды, которую подсунула ему Джулия. «На счастье или на несчастье?… Для одних так, для других — нет… Ты веришь в эти глупости?… Нет, но иногда они верят в нас». Невозможно убежать, нельзя, нельзя…
К полуночи его сморил беспокойный сон. Ему снился мужчина с пухлым лицом, с умным издевательским взглядом. У мужчины были гладкие рыжие волосы, и он смеялся во весь голос, оскалив зубы: ха, ха, ха, ха, ха, ха!!!.. Смех его набирал сил, и эхо его, словно в нефе собора, грохотало и усиливалось, пока не превратилось в гром.
Глава VII
Королевский гамбит
Очнулся Бенджамен внезапно, когда его резко потрясли за плечо. Он лежал на полу, весь в поту. Над собой, в отсвете свечного огарка, он увидал обеспокоенное лицо Сия.
— Который час?… Посвети мне… Начало четвертого… Можешь идти к себе, только тихо, не разбуди монаха.
Метис сделал движение головой и свободной рукой.
— Что? Поп не спал?
Они спустились этажом ниже.
— Плохо, отче, что вы не спите, — шепнул Бенджамен.
— Немного поспал, — пробормотал тот.
— Этого мало. Вы бледны и охрипли. Не простудились?
— Нет, хотя здесь и не слишком тепло.
— Попробуйте поспать еще несколько часов. Ты, Сий, тоже ложись.
Бенджамен вернулся к себе, но и сам не смог заснуть. Он оделся, взял трость и спустился во двор. Небо было синим, щеки пощипывал морозец. Над землей по колено лежал туман. Луна и звезды отбрасывали бледный свет на покрытые инеем стены и деревья. Батхерст прошел мимо большой башни и направился в сторону сараев, перед которыми маячили призраками повозки. Он дошел до конюшни и уже хотел повернуть, как вдруг до него дошло, что часового нет! Чья же сейчас смена? Тома или Мануэля, разве что Юзеф решил по-другому. Но ведь кто-то должен быть!
Он услышал какое-то движение внутри конюшни и прижал глаз к щели в досках. В самой глубине мерцал огонек. Бенджамен прошел ко входу и увидел, что и дверь открыта. Он вошел. Вид человека, поспешно седлающего коня, застал Бенджамена врасплох. В полутьме, которую одинокий огонек масляной лампы никак не мог победить, он не мог понять, чья это спина.
— Собираешься куда-то? — спросил англичанин.
Мужчина резко обернулся — в руке его был револьвер.
— Ты не ответил на вопрос, Джозеф.
— Да, сэр, я уезжаю в Познань.
Бенджамен сделал шаг вперед, но тут же услышал:
— Оставайтесь на месте, сэр, и обе руки держите на трости! Да, так. Предупреждаю, если вы освободите хотя бы одну руку, я выстрелю.
Батхерст понимающе покачал головой.
— Нехорошо ты со мной поступаешь, приятель. Раньше ты бывал и повежливей.
— Я и сейчас вежливый, сэр. Я же не приказал вам держать руки вверх, поскольку это мучительно.
— Ну раз уж ты так великодушен, позволь мне присесть на этом бочонке, я устал.
— Присаживайтесь, сэр.
Батхерст смахнул рукой пыль с крышки и сел.
— Значит, покидаешь нас, Джозеф?
— Да, сэр.
— Можно узнать, почему?
— Я вам скажу, сэр. Я даже рад, что появилась такая оказия. Тогда во Франкфурте вы, сэр, сказали, что у каждого имеется какой-нибудь наркотик, какое-то зелье, которое такого человека спаивает; какой-то голод, который такой человек обязательно должен утолить. Я это запомнил, сэр. И это правда. Еще вы сказали, что и у меня тоже есть что-то такое, просто, должно быть. И это тоже правда. Для меня, сэр, это любовь к отчизне. Не знаю, понимаете ли вы это, но такое если уже имеется в человеке, то имеется, и даже если оно долго спало, то когда-нибудь да проснется. Эта война была мне безразлична, а с вами я пошел лишь для того, чтобы выжить и подзаработать. Не знал я, сэр, что это будет война за свободу Польши, и потому…
— Насколько я помню, Джозеф, ты говорил, будто идешь со мной не ради денег, но ради меня, поскольку всей душой мне продался.
