— Разве янычары совсем не имеют конницы?
— Нет, лишь их аги и помощники ездят на лошадях, остальные — пехота: стрельцы из мушкетов, луков, самострелов, пушкари.
— А как жить-то придется?
— Поначалу поучишься воинскому ремеслу в школе Аджами Огхлан. Если умеешь хорошо сражаться, тебя в ней долго не продержат, быстро определят в орту. Там будешь есть из общего священного котла, ночевать в казармах. Коли повезет в походах, быстро защеголяешь в добротных одеждах, цветных шелковых поясах, сможешь похвастать дорогим оружием, красивым долбандом — это такой высокий головной убор с пучками перьев наверху. Житье привольное, не пожалеешь! Правда, жениться нельзя, семьи и дома заводить — тоже! И еще учти: упражняться в боевом искусстве придется чуть ли не каждый день!
— Такое мне любо! Согласный я!
— Что ж, теперь слово за твоим хозяином. Сколько хочешь за раба, эфенди?[131]
— Триста золотых, досточтимый Нури-бей!
Сафонка аж рот разинул от непомерной цены, однако вербовщик лишь радостно улыбнулся, предчувствуя любимое развлечение — долгий, хороший, упорный торг.
— Побойся Аллаха, доблестный Будзюкей-мурза! С одной христианской головы в султанате берут джизье, подушный налог, всего в сорок серебряных аспров — то есть один золотой!
— Только с тех, кто сам не зарабатывает…
— Даже тех, кто работает, облагают лишь вдвое большим налогом! Мальчик, пригодный для йени-чери, стоит всего-навсего пять золотых. А я предлагаю тебе… в шесть раз больше!
— Покуда мальчика будут обучать десять лет, он съест на полтыщи золотых да на столько же сносит одежды. Он может легко заболеть и умереть в новом месте, и тогда все расходы на него пропадут. Да и выйдет ли из него прок в конце концов, только святой Хызр заранее определить способен. А я продаю тебе испытанного бойца. Знаешь, скольких нукеров он мне стоил? Пятерых! И ушел бы от нас, когда бы я сам его не полонил! Тигр лютый, а не урус! А я сумел его поймать и приручить!
«Вот брешет — не подавится, цену набивая», — поморщился Сафонка.
— Так что, сам понимаешь, — заключил Будзюкей, — дешевле, чем за двести пятьдесят золотых, такого силача уступить просто глупо.
— Какой он воин — слишком молод еще, опыта набраться не успел! Его не то что испытанный йени-чери, а любой слабосильный азеп-пехотинец одной левой побьет. Ну-ну, не гневайся, благородный мурза, — торопливо добавил купец, видя, как побагровело лицо Будзюкея, — я не думал обвинять тебя во лжи, просто турецкие бойцы самые сильные в мире…
— Настолько сильные, что слабейший из них одной левой рукой свалит багатура, с которым не справились пять моих отборных торгутов? Ты смеешься надо мной. Нури-бей!
— Вовсе нет, славный мурза! И чтобы доказать тебе свое уважение и подтвердить полное доверие к твоему рассказу, я куплю невольника — заметь, себе в убыток! — за целых сорок золотых…
— Э нет, купец! Ты усомнился в моих словах, теперь я должен доказать свою правдивость. Сразись с урусом тупым оружием. Если победишь, я сам заплачу тебе шестьдесят золотых, а его продам в каменоломни!
— Аллах акбар! Ты, видно, хочешь, чтобы я очутился в маристане?[132] И не от руки этого юноши — ты знаешь, мне приходилось сражаться, хоть я и не воин, а купец, некогда мечтавший стать ученым и поэтом, — а от непосильной для моих лет перегрузки. Но предложением твоим я воспользуюсь. Пусть бьется с моим телохранителем. Он обучался у наставников Аджами Огхлан и был у них на неплохом счету. Темир! — возвысил голос торговец.
Из стоявшей неподалеку кучки слуг Нури-бея отделился крепыш с иссеченным шрамами лицом. Одет он был по-монгольски: чекмень из верблюжьей шерсти, перетянутый поясом, нагрудник из шкуры жеребенка, мягкие сапоги, на голове заимствованная у кипчаков шапка-боряк, отороченная лисьим мехом.
— Испытаешь боем этого юнца — годится ли он для йени-чери.
Темир поклонился, ощерив в радостной ухмылке рот.
Будзюкей понял, что попал в ловушку, расставленную хитрым купцом. Урус-шайтан давно не упражнялся с саблей, жил впроголодь, прошел пешком не меньше двухсот фарсахов.[133] Для поединка он негож, а ему придется мериться силами с отменным рубакой, которого Нури-бей, по всему видать, держит как раз для таких случаев. Выгоду купец получает двойную: сразу определяет, стоит ли покупать раба, и сбивает цену — ведь вряд ли кто побеждает Темира.
Будзюкей еще раз убедился в том, что все подстроено заранее, когда Темир, зайдя в палатку, стоящую у навеса, почти сразу же вышел оттуда облаченный в кожаные нагрудник и шапку, кои одевают под кольчугу и шлем. Он нес две учебные сабли — тяжелее обычных, с закругленным острием и затупленным лезвием. Сафонке никакой защитной одежи не предложили.
Челядь Нури-бея и кэшиктены мурзы расступились, образовав большой круг. В мгновение ока выросла толпа базарных зевак.
Сафонке стало страшно. Не смерти он боялся — такой саблей не убьют. Не боли, не увечья, коль удар пропустит. Позора, что на глазах у всех уступит вражескому бойцу, наверняка грозному, что честь русскую уронит. Был бы в полной мощи, да не усталый, да поупражняться бы седмицу — хоть с самым сильномогучим поединщиком померился бы удалью молодецкой. А так… Стыд единый, а не брань…
Сафонка и Темир вышли на круг. Уже по тому, как быстро передвинулся татарин, оставляя солнце за своей спиной, чтобы оно било в глаза противнику, Сафонка понял: перед ним бывалый воин. Правда, уловка Темиру пользы не принесла, светило было скрыто завесой туч.
Пошла игра боевая. Выпад — отбив, атака — уход, обман — отскок… С первых столкновений клинков зрителям, многие из которых поднаторели в ратном деле, стало ясно, что казак превосходит выученика янычар силой рук, равен в ловкости и быстроте, но уступает в мастерстве и выносливости. Ужом ускользнув от нескольких, будто хлыстом нанесенных (до того резкие!), боковых ударов, парировав с полдюжины прямых тычков в грудь, Сафонка почувствовал, что скоро выдохнется и долго не протянет. Соперник тоже понял это и сбавил темп, настраиваясь на затяжной бой, чтобы сначала вымотать гяура, а уж потом добить.
Отчаянье опять нахлынуло на казака, но он постарался перебороть себя. Поддайся одной боли да сляг — и другую наберешь. Надо бы закончить схватку сколь можно быстрее, да как? Раздумывая, он для сбережения сил отступал, отмахиваясь от Темира, пользуясь тем, что руки у него длиннее, чем у татарина.
Телохранитель Нури-бея не спешил, дыхание со свистом, ровно, размеренно вырывалось из полусомкнутых губ, в то время как невольник втягивал и выпускал воздух, ровно гончая после заячьей травли.
