— Ограбив кого-нибудь, мы только усилим опасность, — заметил я. — Если мы тихо двинемся дальше своей дорогой, на нас не будут охотиться, пока не найдут этих двоих, если, конечно, до того вообще когда-нибудь дойдет.
— Того, кого мы ограбим, можно отправить вслед за этими, — отрезала Касси, — так что опасности не прибавится.
Клянусь Богом, ну и хладнокровная же она была! Когда я снова возразил, она потеряла терпение:
— Почему мы так должны дрожать над жизнью белых? Думаешь, меня огорчит, если завтра хоть всех этих свиней-рабовладельцев поразрывает в клочья? И почему ты против этого — после всего, что они с тобой сделали? Это что, твой народ?
Я попытался было убедить ее в том, что мои принципы здесь ни при чем, но мы оба были на нервах, и Касс буквально впала в ярость — она так горела жаждой мести, что мне стало страшно. Но я сдержался, и в конце концов она сдалась и замолчала, обхватив руками колени и вглядываясь в огонь. Наконец, она очень спокойно произнесла:
— Ну ладно, деньги мы все-таки достанем, что бы нам ни пришлось для этого сделать. Если ты не захочешь их отобрать или украсть — что же, тогда остается только один способ. Он не очень рискованный, но… я пошла бы на все, лишь бы не прибегать к нему.
Наверное, я прирожденный сводник, поскольку мне показалось, что Касси имеет в виду заняться проституцией под моей защитой в качестве сутенера, но у нее были гораздо более грандиозные планы.
— Мы должны поехать в Мемфис, — сказала она, — это город на самой реке, всего в пятидесяти милях отсюда, насколько я могу судить. Туда можно добраться уже послезавтра, а может, днем позже. Это не слишком большой риск, так как нам все равно нужно пробираться к реке, и если Бог будет милостив к нам, а не к друзьям Мандевиля или людям Форстера, которые знают меня, то нам это удастся. А там… там мы сможем найти деньги. О, да, там мы найдем деньги!
И, к моему удивлению, она разрыдалась — не просто всхлипывая, а настоящими потоками слез, катящимися по щекам. Она смахнула их и вытащила откуда-то из-под платья листок бумаги, потрепанный, но аккуратно сложенный и протянула его мне. Я, недоумевая, развернул его и увидел, что это счет о продаже, датированный февралем 1843 года, некой Касси, чернокожей девочки, являвшейся собственностью некоей Анжель де Мармелад (клянусь, там было указано именно такое имя) из Нового Орлеана, которая продана и передана соответствующим порядком Фицрою Говарду из Сан-Антонио-де-Бехар. Из этого документа выпала еще одна бумажка, которую Касс попыталась перехватить, но мне удалось разобрать несколько слов, написанных корявым, безграмотным почерком: «Дефчонка Касси. Десять плитей. Адин доллар», — и неразборчивая подпись.
Она выдернула ее у меня из рук и сказала, отвернувшись:
— Это второй счет о моей покупке. Тогда мне было четырнадцать лет. Я стащила его у Говарда, когда он напился и мне удалось удрать. Меня поймали, но он к тому времени умер, так что меня выставили на аукцион вместе с другими его… вещами. Старый счет их не интересовал, и я сохранила его — на память. Для того чтобы, когда я буду далеко отсюда — и свободной! — никогда не забывать, что это значит: быть рабыней! Никто и никогда этого не найдет! — Ее голос звенел все громче, она повернула голову и пристально посмотрела мне прямо в лицо своими горящими глазами. — Я никогда не думала, что эта бумажка поможет мне обрести свободу, но она сделает это!
— Но как, во имя неба?
— Ты возьмешь ее с собой в Мемфис, ты будешь мистером Фицроем Говардом! Никто не знает его так далеко к северу. Он умер в Техасе четыре года назад, и уже четыре года он стенает в аду! А в Мемфисе ты продашь меня — о, за меня дадут хорошую цену, вот увидишь! Тысячу, две тысячи долларов, а может, и все три. И это еще немного за масти[75] девятнадцати лет, прошедшую обучение в борделях Нового Орлеана! О, они купят за эту сумму!
Да, это означало для меня хороший бизнес, и я так и сказал:
— Три тысячи долларов — о, женщина, да как ты вообще могла подумать об ограблении? Да половины этих денег хватит, чтобы мы уехали вверх по реке первым классом! Но если тебя продать, то как же ты выберешься?
— Я смогу убежать. О, поверь, я смогу убежать! Как только получишь деньги, покупай билеты на пароход, идущий на север — мы заранее выберем на какой. Когда и как улизнуть, предоставь все дело мне. Затем мы встретимся на причале и вместе поднимемся на борт. Ты станешь, как здесь говорят, негрокрадом, а я — беглой рабыней, зато нас никто не поймает. Мы превратимся в мистера и миссис Как-их-там, выбрав любые имена, которые захотим, пассажиров первого класса до Луисвилля. О, мы будем в достаточной безопасности, если ты выполнишь условия нашего договора.
Да, с тех пор как она упомянула о мрачной перспективе обвинения в похищении негров, мне в голову приходила мысль о том, чтобы смыться на другом пароходе, с тремя тысячами долларов в кармане, но мисс Касси была не менее сообразительной, чем я.
— Если я не выберусь из Мемфиса, — произнесла она медленно и отчетливо, наклонившись вперед и впившись взглядом в мое лицо, — тогда я сдамся и расскажу, как мы бежали вместе и как ты убил двух человек на Миссисипи, и где зарыты их тела, и все-все, что я про тебя знаю. Так что далеко тебе не уйти, мистер — как бишь твое настоящее имя?
— Э-э, Флэш… э… то есть я хотел сказать Браун. Но, моя дорогая девочка, я ведь обещал не бросать тебя, помнишь? Неужели я похож на человека, способного нарушить свое слово? Должен сказать…
— Не знаю, — сказала она все так же медленно, — я просто предупредила тебя, что будет, если ты так поступишь.
Это может стоить мне жизни, но уж точно укоротит и твою, мистер Флэш-э-Браун.
— Я и не думал бросить тебя, — серьезно произнес я. — Ни минуты. Но, говорю тебе, Касси, это — замечательный план! Почему ты не рассказала мне о нем раньше, он просто восхитителен!
Она внимательно посмотрела на меня, глубоко вздохнула и вновь отвернулась к огню.
— Полагаю, ты действительно так думаешь. Похоже, это кажется тебе очень простым, когда тебя выставляют на аукцион и торгуются за тебя, как за домашнее животное. Когда тебя осматривают и ощупывают грязными руками, даже раздевают и разглядывают зубы! — Слезы вновь показались у нее на глазах, но голос остался ровным. — Да можешь ли ты вообще представить себе это? Какой стыд, какое унижение! — Она вновь резко повернулась ко мне — милая привычка, которая, как я заметил, заставляла меня подпрыгивать.
— Знаешь, кем я была до тринадцати лет? Я была маленькой девочкой-креолкой и жила в прекрасном доме в Батон-Руж, вместе с папой, мамой, двумя сестрами и двумя братьями — все они были старше меня. Их мать умерла — она была белой — и моя мать-мулатка стала настоящей мамой и для них. Мы были самой счастливой семьей на свете. Я обожала их, а они меня — по крайней мере мне так казалось, пока не умер мой отец. А потом они продали меня — мои любимые братья продали меня, свою сестру, и мою маму, которая была такой любящей матерью и для них. Они продали нас! Мать — на плантацию, а меня — в бордель Нового Орлеана!
