Он показал на мраморную площадку, торчавшую из второго этажа и кое-как прикреплённую к стене деревянными, ещё не оштукатуренными опорами.
– Перильца хлипковаты, – со знанием дела заметил Илья, показав на ажурную оградку. – Не обопрёшься.
– Не для того поставлены, чтоб обпираться, – для красоты… Сейчас спрошу, прибыл ли хозяин.
По напрягшемуся Алёшиному лицу было видно, что начальника своего он опасается. Перекрестился малым знамением, взбежал на крыльцо, почти сразу же вернулся, чем-то взволнованный и раскрасневшийся.
– Его пока нет. Но велено идти в салон, это горница по-старому. К нам выйдет сама!
Митя удивлённо спросил:
– Хозяйка?
Не в московском обычае, чтобы жена к гостям выходила, да ещё в отсутствие мужа.
– Вдовый он. Дочь у него за хозяйку. Сейчас увидишь, – шепнул Попов. Он оглянулся на Илью.
– Ты тоже поднимайся. Посмотришь, какую я себе невесту присмотрел. Это ничего, что ты одет попросту.
Опустив голову, Ильша молчал. Потом глухо ответил:
– Не-е. Я тут. Понадоблюсь – кликните.
Митьша укоризненно показал Алёше на ноги калеки: как-де прикажешь ему по ступенькам карабкаться, ползком что ли?
– Ладно, – придумал Попов (очень уж ему хотелось, чтоб Илья тоже на его избранницу полюбовался). – Я с ней на балкон выйду, будто бы гуляючись. Увидишь и снизу.
Пока они вдвоем поднимались на крыльцо, с двух сторон украшенное новыми гипсовыми львами, Алексей наскоро напутствовал друга:
– С гехаймратом, когда явится, держись опасно. Он – волчище презубастый. Если кого невзлюбит – со свету сживёт, однако человека полезного не обидит.
Дмитрий поморщился. Ещё вопрос, желает ли он быть полезным какому-то приказному дьяку, пускай даже немецкого чина-звания.
Внутри бывшего терема всё, что возможно, было переустроено на европейский лад. Сени расширены, из них наверх, в вышнее жильё, по-нынешнему «бельетаж», поднималась свежепоставленная лестница. Достигнув верхней площадки, Попов остановился у окна и, схватив Митю за руку, вскричал:
– Вон она, зри!
Окно выходило в сад, устроенный не по-русскому обычаю: дорожки все прямые, пересекающиеся под углами, деревья неестественно остриженные, а вместо кустов малины да смородины – прямоугольники цветов.
На ближней к дому дорожке, спиной к наблюдающим, стояли двое: юноша в серо-голубом камзоле и стройная девица, тоже одетая по-немецки. Её стянутая в талии фигура и гордая посадка головы Дмитрию сразу понравились. Понравилась и необычная причёска: коса уложена округ макушки венцом.
– Моднейшая средь дев куафюра, «Богиня Диана», – похвастал Алексей. – Во всей Москве столь просвещённых девиц поискать – не найти…
Он говорил ещё, но здесь девушка обернулась, и Никитин перестал что-либо слышать. И ведь не сказать, чтобы она была раскрасавицей – вот уж нисколько. Не дородна, не грудаста, а, напротив, совсем тоща; щеки не пухлы и не румяны, губы не сердечком, лоб слишком высок, глаза продолговаты (раскрасавице положены круглые). Но когда Дмитрий увидел это скуластое, рассерженное чем-то лицо, его будто толкнула некая сила – не назад, а вперед, так что бывший запорожский казак поневоле схватился за подоконник. Кто-то тряс его за рукав.
– Эй, очнись! Ты что, видал её раньше?
Алёшка смотрел на друга с подозрением и чуть ли не испугом. У Никитина едва нашлись силы отрицательно покачать головой.
– …Если б видал, запомнил бы. Такую-то… – прошептал он и тем выдал себя с головой.
Попов побледнел.
– Кто это с ней? – нахмурился Дмитрий на юношу. Наглец мало того что отворачивался, когда чудесная дева ему что-то выговаривала, но ещё имел дерзость кривить свою белую, неприятную физиономию. То есть, лицо-то у него было очень даже красивое, но именно это обстоятельство Никитину и показалось неприятным.
– Не бось, этот тебе не соперник. Брат её, недоросль.
Сказано было зло, враждебно. Спохватившись, Митя посмотрел на товарища. Тот ответил тяжелым взглядом. Помолчали. Наконец, Дмитрий опустил глаза и тихо молвил:
– Ты прав. Лучше девы на свете нет. Но я твоему счастью не помеха. Я был бы пёс бесчестный, коли бы встрял. Ты первый её нашёл, ты жених…
Тяжело дались ему эти слова, но были они окончательными. Алёша это сразу почувствовал и успокоился.
– Ну то-то.
Разговор меж братом и сестрой закончился тем, что невежа вовсе от неё отвернулся, а прекрасная дева, гневно топнув ножкой, пошла в дом.
– Кровь сильно видно? – спросил Попов, оглядывая перед кафтана, весь в тёмных высохших пятнах. – Эх, нехорошо…
Никитин тоже наскоро поправил свой кунтуш, отряхнул рукавом пыль с сапог.
Внизу, под лестницей, появилась хозяйка, и гвардии прапорщик принялся выписывать замысловатые выкрутасы ногами и руками, будто Петрушка на веревочках.
– Это я, Алексей Попов! Счастлив лицезреть! – воскликнул он, застывая в изящной позитуре: правая рука прижата к груди, левая на рукояти шпаги, ноги приставлены носок к каблуку.
– Узнала, как не узнать, – раздался звонкий, безо всякой девичьей застенчивости голос. Странные слова сопровождались не менее странным смехом.
Митя несколько удивился. Чудно жениху себя по имени называть, будто напоминая, а невесте уверять, что она его отлично узнаёт. Может, приврал Лешка и никакой он пока не жених?
Девушка стала подниматься. Надежда у Дмитрия была лишь на одно. По опыту он знал, что многие особы женского звания издали гораздо прекрасней, нежели вблизи. Но с каждым шагом, с каждой ступенькой чары становились всё сильней, а мука всё невыносимей. К тому мигу, когда богиня закончила волшебное своё восхождение, Никитин уже твёрдо знал: он погиб, погиб навсегда, невозвратно. Он низко поклонился.
– Это мой товарищ, Дмитрий… – начал Алёша и запнулся.
Тогда Никитин поднял глаза. Дева смотрела на него очень сосредоточенно, будто бы желала и не могла что-то припомнить.
Закусив губу, Попов закончил сдавленным голосом, полуразборчиво:
– …Дмитрий Ларионович Микитенко. Тоже у твоего батюшки теперь служит.
Она улыбнулась, слегка встряхнув головой – так отгоняют мошку или глупую мысль.
– Микитенко? Нет, не слыхала. Помнилось, лицо где-то видела, но видно ошиблась… Здравствуй, сударь. А меня зовут Василиса, по отчеству Матвеевна.
И жила та царь-девица.
Недоступна никому,
И ключами золотыми
Замыкалась в терему.
Я. Полонский
Василиса Милославская выросла непохожей на прочих дев благородного звания. На Руси боярышня или княжна, войдя в невестные лета, могла обратиться белой лебедью, тиховзорной и душепокойной, могла – павой, поражающей мужские сердца своей яркоцветной красой, большинство же, как от природы положено, коротали девичий век серой утицей, ожидая замужества или монастырской кельи, – это уж как Господь рассудит.
