Из-под крыши сенного сарая огонь сразу же выметнулся красным клубком, качнулся в одну сторону, в другую и взмыл вверх, раскидывая по снегу неверный, шатающийся свет. Пылали стены, пылала поленница, было светло. Данила бросил в сторону ненужный теперь факел и метнулся в темноту, туда, куда не доставал свет пожара. За спиной у него слышались крики, звенели выбиваемые окна, кто-то отчаянно колотился в двери, подпертые колом, а навстречу, вспыхивая мгновенными огоньками, громко и часто ударили первые выстрелы. Данила с размаху упал на снег и пополз: боялся, что староверы примут его за варнака и возьмут на мушку.
Выстрелы бухали равномерно и густо. Выскочившие варнаки вскрикивали и падали, срезанные пулями, пытались отползти в сторону, ругались и стонали от боли, царапая снег. Никто из них не ожидал нападения; за время долгого сидения под защитой неприступного кряжа они потеряли чувство опасности и той постоянной настороженности, когда человек беспрестанно оглядывается, проверяя, нет ли за спиной угрозы, и вот – расплачивались. Староверы, невидные в темноте, били безжалостно и точно.
И все-таки варнаки были люди бывалые, и смерть им не по одному разу заглядывала в глаза, обдавая холодным дыханием. Одолели первую растерянность, разобрали ружья, перебрались в правый конец дома-казармы, куда еще не добрался огонь; оттуда, из окон, ударил дружный залп, и сразу же выбросились на снег несколько неясных фигур, скрылись, отползая под защиту глухой стены. А из крайних окон – снова залп. И новые тени отползли к глухой стене.
Уцелевшие варнаки так просто сдаваться не собирались. Залп следовал за залпом, из-за глухой стены тоже густо посыпались выстрелы. Под их прикрытием кто-то метнулся к конюшне, волоча по розовому снегу огромную тень, но далеко не убежал – откинулся назад, подгибая колени, и медленно завалился на спину.
Данила, увидев, как упал этот варнак, едва не вскрикнул: как же он, дурак, мог забыть про конюшню! Она стояла целехонькой, и ясно было, что варнаки сейчас начнут прорываться именно к ней. Только на конях можно было выскочить из крепкой осады староверов. В это время грохнул еще один залп, и он будто подкинул Данилу с земли. Напрямик, почти не пригибаясь, бросился он к конюшне, отмахивая огромные прыжки, словно заяц, уходящий от близкой, настигающей его погони. Пуля, которой он не услышал, сдернула с него шапку. Но Данила даже не почуял. Рванул ворота, в лицо ему дохнуло теплым конским духом, но он и этого не ощутил. Нашарил на стене недоуздок и принялся стегать им направо и налево, выгоняя лошадей. Они сразу встревожились, захрапели, затем кинулись к выходу и уже на улице, в отблесках пламени, в грохоте выстрелов, испугались по-настоящему и брызнули в разные стороны, разметывая в воздухе длинные гривы. Данила в запале выскочил следом за ними с недоуздком в руках и споткнулся от сильного удара в грудь. Упал ничком, теряя сознание, но еще продолжал елозить ногами, – ему казалось, что он быстро-быстро бежит, настигая коней с розовыми развевающимися гривами…
Пожарище удушливо воняло гарью. Хлопья сажи густо покрывали мокрый снег. С неба сеяла мелкая и противная морось, будто стояла поздняя осень, и обугленные бревна, в широких трещинах которых еще мигали красные прожилки, сердито шипели, исходя белесыми струйками дыма. Густо валялись черные головешки, похожие издали на стайки невиданных птиц, опустившихся по странной надобности в этом гиблом месте. Две лошади, одна за другой, словно они были связаны, ходили по кругу, огибая пожарище, и тревожно фыркали, как бы жалуясь, что ничего съестного здесь не осталось.
– Лошадей приберите, воды хоть дайте, что ли… – Окороков стоял в самой середине пожарища, оглядывался во все стороны, как оглядывается в глухом лесу заблудившийся человек, и в его рокочущем голосе явственно слышалась едва скрываемая злость.
Весомая причина была у исправника, чтобы злиться: на самого себя, на своих помощников, на варнаков во главе с Цезарем и на весь белый свет. Тщательно продуманный, ночами вынянченный план его, в котором, кажется, он предусмотрел все мелочи, ухнулся псу под хвост.
А ведь так хорошо раскладывалось по полочкам…
Три опытных жандармских офицера, прибывшие из губернского города, заехали сначала под видом плотников в Успенку вместе с Луканиным, пожили там несколько дней, затем разругались, как и было задумано, с Артемием Семенычем и ушли из деревни, захватив с собой Егорку Костянкина. Сделано это было для того, чтобы у соглядатаев Цезаря, если таковые имелись у него в Успенке, не возникло никаких подозрений: ну, сманили плотники с собой непутевого мужичка и сманили, делов-то… Может, хорошие деньги обещали на другом подряде.
Дальше план, придуманный Окороковым, должен был исполняться в следующем порядке: агенты оставляют Егорку на краю долины, возле прохода, а сами идут с письмом Перегудова в лагерь варнаков. Через два дня Егорка должен был в условленное место, рядом с лагерем, доставить для них оружие и забрать записку, в которой бы агенты сообщили о том, как охраняется лагерь, есть ли караулы и когда удобнее сделать нападение. Егорка, забрав эту записку, приносит ее Окорокову, который ждет с воинской командой у входа в лазню-баню. Конечно, можно было двинуться сразу и напрямик, без всяких мудрствований, но тогда, верно рассуждал Окороков, варнаки могли без боя разбежаться по всей долине и ловить их поодиночке было бы попросту невозможно, из-за опасения напороться на засаду. Поэтому он намеревался взять их скопом, в одном месте и в одно время.
Но вышло все наперекосяк.
Когда Егорка добрался до назначенного места, никакой записки там не нашел и решил глянуть: что в лагере делается? Подобрался поближе и увидел, что лагеря нет, а вместо него шает большим черным кругом свежее пожарище. Сломя голову Егорка кинулся к Окорокову.
И вот исправник стоял теперь здесь, посреди пожарища, оглядывался вокруг, и очень ему хотелось на ком-нибудь сорвать свою злость, которая распирала его так, будто в нутро березовый клин вбили. Но он себя сдерживал, воли чувствам не давал и только слегка хмурился, сохраняя на широком лице суровую сосредоточенность.
– Господин исправник! – донесся до него испуганный, вздрагивающий голос. – Господин исправник, гляньте, чего творится! Страсть-то какая!
Молоденький розовощекий солдатик торопливо крестился и пятился испуганно от обгоревшей и покосившейся стены бывшего дома-казармы, которая, рухнув до половины, другой половиной устояла после пожара и, одинокая, клонилась набок, осыпая на землю сажу. Окороков сдвинулся с места, подошел к солдатику:
– Чего кричишь?
