— Луций храбро дрался за наш лагерь! — сказал вдруг Молчун и грохнул кубком о стол так, что бокал Приска слетел на пол, и вино разлилось.
— Пустите меня на сцену, я должен убить дака! — Кука очень похоже изобразил голос погибшего и не менее удачно заменил стену на сцену.
Все нехотя рассмеялись. Все — кроме Малыша.
— У нас массикского целая амфора, — похвастался Кука и сам подлил в чаши. Поднял с пола упавший кубок Приска, тоже налил. Все уже пили неразбавленное, горячая вода, принесенная Примом, остывала в ковшике.
— Суровый Валенс… Кое-кому будет не хватать его палки… — хмыкнул Фламма, очень довольный двусмысленностью шутки.
— А я никогда не забуду его переливчатый пердеж! — воскликнул Кука, решив, что пора ввинтить заранее заготовленную шутку, а вернее, украденную строчку у известного поэта.
— Вообще-то Валенс всё больше рыгал… — заметил с пьяной грустью в голосе Тиресий.
* * *
Когда друзья разошлись (отправились ночевать в лагерь, не желая платить за комнату в таверне), Кориолла положила перед мужем свиток с завещанием брата.
— Прочти, — сказала она.
— Может быть, потом? — замялся Приск.
— Прочти, — повторила она.
Было ясно: Кориолле известно, что именно написал ее брат.
Центурион сломал печать и прочел:
— Он завещал отцовское поместье мне.
— Гай… — Кориолла кашлянула: то ли слезы мешали говорить, то ли сами слова произнести было трудно. — Поместье не слишком дорого стоит, но земля там хорошая.
— Его же вроде Валенс брал в аренду? — напомнил Приск. — На пять лет. Правда, так ничего и не заплатил.
— Ты бы мог землею сам заниматься.
— Лет через пятнадцать, — попытался усмехнуться центурион.
— Выйди в отставку! — Глаза Кориоллы сверкнули, и требовательные нотки, каких прежде Приск никогда не слышал, прозвучали в голосе дочери ветерана.
— Невозможно.
— У тебя ран на теле… столько-столько… — Она замотала головой и зло стерла ладонью побежавшую по щеке слезу. — Разве легион не может тебя отпустить?
— Раны не тяжелые.
— Скажи, что рука болит. Она ведь болит, да?
Разумеется, он мог бы изобразить, что пальцы левой руки больше не способны держать щит. Да и про боль — это почти не вранье: старая рана на плече ныла в холода. Но даже представить — что он явится к легионному медику Кубышке и начнет рассказывать про больную руку, — Приск не мог.
— Ни за что! — отрезал он.
— Уйди из легиона!
— Нет!
— Ты — как Валенс!
— Что ты мелешь! Да я… Я для тебя сделаю такое, что никакой Валенс никогда не сможет! Я из кожи рвусь, лишь бы добыть тебе и нашей малышке достойную жизнь, лишь бы вернуть свое право вновь именоваться римским всадником. Чтобы ты стала законной женой, а девочке в будущем — радость в жизни, а не жалкие крохи. И сын, если родится…
— Да что ты сам бормочешь такое! — закричала вдруг Кориолла, вскочив. — Молчи! Не смей! Молчи! Да ты знаешь, как я эту зиму жила? Мне уж все уши прожужжали: умер, погиб, не вернется… В пекарне в долг хлеб не давали, в лавке зерновой хозяин долг записывал, но на прощание всегда щипал либо за локоток, либо за зад. Вонючая сучка эта из лупанария записочки присылала: приходи, как родишь! Вот… — Кориолла примолкла, будто споткнулась, явно пропустив кусок фразы и продолжала: — И на улице всякий наглец считал, что можно сзади ладонью погладить, потому как уже ничья, уже почти ничего не значу… Прим рядом ходил — телом меня заслонял. А потом я и вовсе из дома боялась высунуться. Гай, ох, Гай… тебе этого не понять. Знаешь, что это такое: когда от гордости униженной в душе так все и кипит? И бить по наглым рожам случалось. И ты меня вновь на этот ад оставить хочешь? Да? Только уже не в доме своем, а в комнате съемной?
Приск почувствовал, как щеки его пылают, в горле ком, и сейчас указала бы она: вот этот приставал и щипал, а тот скалил зубы да шептал непристойности — выхватил бы меч да убил.
— Жену всадника никто оскорблять не станет, — сказал глухо.
— О, Гай… — простонала она, уселась вновь на ложе, лицо закрыла руками и вся затряслась — зарыдала.
Он понял, что она не верит. Что вернется — верила — вопреки всем и всему, а вот в то, что всадником вновь станет, что наденет тогу с пурпурной полосой, что сможет служить военным трибуном или префектом, — в это не верила.
— Я клянусь…
— Не клянись, не надо. Просто вернись… — Она замотала головой и вновь закрыла лицо руками. — Я как-нибудь перебьюсь… Как-нибудь.
* * *
На другой день все легионеры «славного контуберния» собрались в лагере в бывшей комнате Валенса — обсудить, что делать дальше. Планов особых ни у кого не было. Да и как планировать жизнь, если грядет новая война?
— Завтра утром пойду и набью морду Клементу, — вдруг сказал Приск.
— Хозяину лавки? — уточнил Малыш.
— Ему, толстому.
— Не надо, — буркнул Малыш. — Я ему всыпал. Еще зимой.
— То-то я его не узнал, когда встретил! — заржал Кука. — Нос на сторону, шепелявит, половины зубов нет.
— Серьезная плата за один шлепок, — заметил Тиресий.
— Теперь Клемент до скончания дней будет зерно нам отпускать в долг, а руки при этом за спину закладывать, — заметил Приск.
— Ну и кого ты еще побил? — спросил Кука.
Малыш глянул исподлобья.
— Так, парочку, для профилактики. Булочника, к примеру.
— А кого не бил?
Малыш задумался.
— Медика не бил.
— Почему?
— Вроде как не за что. И потом, после Клемента рук вроде никто не распускал.
— За зубы боялись, — заметил Кука.
Все засмеялись, Приск улыбнулся. Преувеличивала Кориолла свою беззащитность — было кому за нее заступиться. И всегда будет — пока подле канабы стоит лагерь Пятого Македонского.
Часть I
ТАЙНОЕ ОРУЖИЕ ДЕЦЕБАЛА
Март. 859 года от основания Рима[85]
Дробета
Ранняя весна лишь зашумела талой водой, закричала криком перелетных птиц и тут же загромыхала железом — легионы хлынули на дакийский берег — покорять и убивать. Но прежде долго свершали все положенные обряды. Резали приготовленных в жертву быков — когда Траян сам не приносил жертвы, то поручал сие Адриану, как будто Андриан — не легат легиона Минервы, а раб на бойне, вынужденный изо дня в день резать скотину. Впрочем, ковыряться во внутренностях животных и рассматривать их печенки в поисках благоприятных знамений Траян обязан был сам.
