«Мамочка!.. Я никуда не пойду из дома. Я буду с вами. Всегда с вами. Всегда, всегда…»
Мать прижимала к себе дочку, целовала круглую, душистую головку. «Мамочка, мама…» Для кого–то она Настасия Николаевна, старший научный сотрудник столичного института, а для нее — мамочка. Вся, вся — родная и понятная… Знает дочка, что скажет, как обнимет, поцелует. Как ответит на шутку папы. Папа говорит: «Улыбка снимает напряжение клеток». Они с мамой знают, где заряжаются его клетки. На работе. Папа — военный журналист, подполковник. Он работает в редакции журнала. По словам папы, выходит, что в редакции собрались люди, которые нарочно все делают не так. Когда Маше было пять или шесть лет, один из папиных друзей сказал: «Журналисты едут на нервах». Маша долго не могла понять, как это на нервах можно ехать.
Папа не любил телевизор. Как его не любить, телевизор? А вот папа не любил. Однажды старый музыкант и певец исполнял фронтовые песни, отец заругался: «Знаю я его. Во время войны отсиживался в Ташкенте, а теперь фронтовые песни поет». В другой раз прибавил: «Добро бы голос был, а то хрипит, словно с похмелья». Маша, сидя с мамой у экрана, поглядывала на отца, думала: «Ругается потому, что в клетках у него напряжение».
Мама была чуткой, отец грубоватым. Что–то они сейчас делают в своей уютной московской квартире? Наверное, папа, как всегда, читает, а мама сидит у телевизора и смотрит фильм про шпионов. Милые мои, дорогие…
Маша подошла к калитке, прижалась к ней щекой.
Приморский городок давно погрузился в сон. Замерли шаги последнего из гуляк, где–то проворчал и стих автомобиль.
«А в Сибири скоро займется заря».
Сибирь вспоминается часто. Там родилась Мария как артистка, там переломилась её жизнь. Переломилась…
В институте к ней пришла настоящая любовь. Александру было двадцать лет, ей — девятнадцать. Она была любимицей режиссеров и преподавателей, ей прочили блестящую карьеру в кино. Его это злило. И вообще, он был до смешного ревнив. Если где–нибудь на танцах или в клубе Маша болтала с другими парнями, Александр этого не переносил. Если оставались вдвоем в квартире и Маше звонили знакомые ребята, Александр тянул из её рук трубку телефона: «Пусть они не звонят тебе».
Маша подтрунивала над ним. Часто говорила ему: «Ты слишком молод. Ребенок. Между нами не может быть ничего серьезного». А когда позади остался институт и «ребенка» распределили в Сибирь, Маша, несмотря на то что получила приглашение сниматься в кино, устремилась за ним. Там они и начали нешуточную супружескую жизнь.
Было много хорошего, были счастливые дни. Но там же судьба нанесла ей первый жестокий и несправедливый удар. Тот день и теперь весь, в мельчайших подробностях, стоит перед глазами.
«Я сегодня на выезд, а ты?» — сказала она мужу.
«Не занят. Пойду в кино».
«Соловьиха тоже не занята. Смотри у меня».
«Далась тебе эта Соловьиха, надоела ты мне с ней!»
Маша укладывала в сумочку парик и гримнабор. Она жалеет, что заговорила с мужем о Соловьихе, ей неприятно говорить и даже думать о Лиде Соловьевой, артистке их театра, голосистой, банальной, но красивой. Она давняя, известная соблазнительница всех артистов труппы, теперь вот взялась за Саньку. Маша не однажды их уже видела вместе: то шушукаются за сценой, то идут под ручку. Маша пятый месяц ходила беременной, ей нельзя было волноваться, но она тревожилась и волновалась.
Ничего больше не сказала она мужу в тот вечер, уложила сумочку, накинула шубу. И уже взялась за ручку двери, как Саня её остановил:
«Ты что, обиделась?»
В новенькой пижаме, теплый, молодой… Он держал Машу за локти и смотрел ей в глаза. Смотрел не твердо, не прямо, а как–то блуждающе и нехорошо.
«Ничего, Саня, отдыхай».
Саня продолжал удерживать её за локти.
«Пусти. Опоздаю».
Дальше все было проще и прозаичней. Автобус с артистами не добрался до районного клуба: помешали снежные заносы. В одиннадцатом часу Маша вернулась домой. Тихонько, стараясь не будить мужа, открыла дверь… Навстречу ей метнулся Александр.
«Не входи!..»
Маша испугалась, смотрела на мужа и не могла понять, что с ним произошло. Глаза его выражали страх и растерянность.
Маша включила свет. И все разъяснилось. Потом была минута, когда никто не знал, что надо делать. Лида поднялась, стала быстро одеваться. Маша, точно это было в тумане или в бреду, сказала:
«Оставайся с ним. Я вам не помешаю».
Александр подошел к жене.
«Не надо», — сказала Мария.
Что–то выложила из кармана, что–то взяла с собой, что–то сказала, но что именно — не помнит, и вышла на улицу. Пошла ночевать к подруге.
Город уже спал. Редкие фонари слабо освещали улицу. По проезжей части и тротуару тянулись, как живые, полоски снега. «В поле метет поземка, — подумала Маша. — Там нет ни дорог, ни домов, ни людей. В поле хорошо, там теперь очень хорошо. А шофер потерял дорогу. Но, может быть, он не терял дорогу, а не захотел ехать?..»
Днем была репетиция. Вечером она играла на «стационаре», как говорили артисты, а он был на выезде, играл в районном клубе. Вернулся домой поздно, в третьем часу ночи.
У дверей квартиры в коридоре стоял чемодан с его вещами.
Маша не простила.
А через месяц она покинула театр. Вернулась в родительский дом, поступила в политехнический институт. Но сцена вскоре снова позвала Марию. Не устояла, вернулась в театр, теперь уже степнянский. Здесь началась её новая жизнь, судьбе было угодно сблизить её с Каировым, человеком, имя которого произносится в городе с уважением.
Когда Самарин вернулся в санаторий, Пивень лежал в постели, но ещё не спал, а продолжал читать какую–то толстую книгу. Андрей был рассеян, поглощен думами о Марии и даже не взглянул на Костю, прошел к столу, плюхнулся в плетеное кресло и медленными движениями стал расстегивать пуговицы рубашки.
— Солнце вредно действует на твое здоровье, — иронически сказал Пивень и, отложив книгу, снял очки.
— Почему?
— Ты становишься мрачным и вялым.
Андрей теперь только уловил иронию в словах друга. Ничего не ответив, он сбросил с себя одежду и завалился в кровать.
— А между прочим, — продолжал Пивень, — тобой интересовалась местная власть. Главврач что–то спрашивал.
— Это ещё зачем? — повернулся к нему Андрей. — Этот же вопрос возник и у меня, — лукаво улыбнулся Пивень.
«Нарушаю распорядок, к отбою запаздываю», — подумал Андрей.
Он лег на спину, закинул ладони под голову. С минуту полежав в такой позе, не поворачивая головы к другу, заговорил:
— По–моему, самое страшное, это когда ты неинтересен для женщины.
