Доски, что лежали над местом прудного стока, вблизи оказались довольно широкими и под мальчишескими легкими ногами не прогнулись, даже не заскрипели.
Малую толику времени спустя приятели уже прятались от ливня под стрехой. Тянулись на цыпочки, заглянуть в оконце. Так и застыли плечо к плечу, затаив дыханье.
Ничего крепко ужасного внутри они, по правде сказать, не увидели.
Красноватый свет был не бесовского происхождения, а обыкновенного, от лучины. Горница как горница: стол, вдоль стен лавки, в углу белым прямоугольником печь. Удивительно лишь, что ни сора на полу, ни пыли. Прибрано, чисто, хоть гостей принимай.
– А божницы-то нету, – шепнул приметливый Лёшка и прикусил язык, потому что из дальнего темного угла вышла Бабинька.
Села к столу, стала разворачивать холщовую тряпицу. В ней что-то сверкнуло.
– Мандракорень! – ахнул Лёшка. – Сейчас Царь-Девицей обернется!
Засопев, дворянский сын отодвинул соседа локтем – желал видеть чудесное превращение во всей доскональности.
Ильша шикнул, чтоб не шуршали – старуха опять забормотала, довольно громко.
– Суженый мой, любенький… Ты на меня пока што не гляди… Вот сейчас, сейчас…
И вынула из завертки кольцо!
– Ага, не верили! – пискнул Алёшка. – Злато кольцо! А Мандракорень она, видать, на пригорке вырыла!
Здесь всем троим пришлось нырнуть под окно, потому что Бабинька оборотилась. То ли была она всё же не вовсе глуха, то ли сквозняком дунуло. А может, просто на молнию, которая как раз шарахнула над самым прудом. Первым осторожненько выглянул Митя.
– Вышла!
Рядом сразу же высунулись еще две головы – белобрысая и рыжая.
В горнице никого не было. На столе, багряно поблескивая в неверном свете лучины, лежало кольцо. Вдруг Илейка, ни слова не говоря, отодвинул друзей, подтянулся, перелез через оконницу и оказался внутри. У остальных разом выдохнулось:
– Ты что?!
Но отчаянный Илья подкатился к столу, схватил кольцо и так же быстро вылез обратно. Хоть у Митьки с Лёшкой сердчишки колотились быстро, а навряд ли успели по двадцати разов стукнуть, вот как быстро управился смельчак.
– С ума ты сошел! – зашипел на него Алёша. – Она теперь знаешь чего с нами сделает? Клади обратно!
– Это ты с ума сошел. – Ильша разглядывал кольцо, попробовал на зуб. Золота он никогда в жизни в руках не держал, но слыхал, что так положено – зачем-то зубом кусать. – Она бы сейчас волшебно кольцо на палец вздела, всю окрест-пость-наскрозьность прозрела, а заодно и нас. Вот тогда бы нам доподлинно канюк.
– Поздно! Идет… – Митька вгляделся в сумрак, где что-то вроде посверкивало. – Ах! Царь-Девица!
Кто-то шел из сумрака: в длинном переливчатом платье, в высоком серебряном кокошнике. Тонкий голос протяжно напевал:
«Ай да ты, мой любенькай,
Ай да обетованнай,
То не зорька красная,
То твоя невестушка».
Царь-Девица? Нет, то была по-прежнему Бабинька, только зачем-то нацепившая старинный подвенечный наряд. Когда она вышла на свет, стало видно, что платье совсем истхое, заплата на заплате, а кокошник тусклый, почерневший от времени.
Перед столом ведьма остановилась. Завертела головой, высматривая кольцо. Попович тоскливо протянул:
– Ох, щас буде-е-ет…
Все трое изготовились к страшному. А только мало, надо бы крепче.
Поняв, что кольцо пропало, колдунья разинула рот с единственным зубом, запрокинула назад голову и издала такой страшный, такой протяжный вопль, что от невыносимого этого крика, полного нестерпимой муки, мальчишки тоже взвыли и кинулись наутек: Митька зажмурившись, Алёшка с истошным визгом, и даже храбрец Илейка заткнул уши, ибо невыносимый крик оттого таким и зовется, что его вынести никак нельзя.
Помчались под вспышками молний и хлесткими струями дождя вдоль берега, да через плотину, да на свою сторону.
Бежали по размытой дороге, пока Митьша не поскользнулся и не проехал носом по жидкой грязи. Только тогда остановились перевести дух.
– Вот и пушкинцы, которые гроб-то видали, тож, поди, крик этот услышали, – сказал Илья, передернувшись. – Не то что шапку, башку обронишь. Досейчас мураши по коже.
У Алёшки зуб на зуб не попадал – и от холода, и со страху. А Мите, с головы до ног перемазанному глиной, Бабиньку было жалко. Как она теперь без кольца? Не сможет боле в Царь-Девицу превращаться. Да и знахарствовать с закрытым Третьим Оком навряд ли выйдет.
Стали разглядывать волшебный перстень. Молнии и зарницы полыхали одна за одной, и свечки не надо.
По виду кольцо было самое простое, без каких-либо знаков. Алёшка, который у отца в церкви на венчаниях тыщу раз служкой служил, сказал, такими обмениваются жених с невестой, кто не бедные, но и не шибко богатые. Может, оно и не золотое даже, а позолоченное.
– Надевай, – нетерпеливо сказал попович Илейке. – Ты добыл, тебе и пробовать. Заговор запомнил? «Ай да ты, мой любенький, ай да обетованный, то не зорька красная, то твоя невестушка». Три раза споешь. Поглядим, чего будет.
– Ага. Сам надевай и пой. На кой ляд мне в Царь-Девицу превращаться?
Но Алёшка тоже не захотел. И Митьша не стал.
– Я вот что, – придумал Илья. – Как вырасту и мамка мне, тово-етова, невесту сыщет, на любую соглашусь, хоть рябую, хоть косую. Какая мне разница? Кольцо надеть – любая кочерга Царь-Девицей станет.
Выдернул из рубахи нитку, повесил заветный перстень себе на шею. Товарищи оценили Илейкино дальновидство по достоинству.
– Голова у тебя, что дума боярская, – восхитился Никитин. – Жалко, что ты роду подлого, не быть тебе начальным человеком. Ну да ничего. Вот я воеводой стану, тебя к себе в сотники возьму.
Алёшка заревновал:
– Что в сотники? Большая честь! Я как стану митрополитом, возьму тебя в самые главные келейники. Во всем буду с тобой совет держать.
Подумав и про первое, и про второе, Илья степенно ответил:
– В стрельцы не пойду. Дурное дело – саблей махать, людей рубить. Келейником тож не жалаю. Келейник чай монах? На что мне тогда кольцо? Не, парни, я уж тут как-нибудь, по крестьянству. Так оно привольней.
Шли плечо к плечу по мокрой дороге, сами тоже хоть выжимай, вокруг черный лес, над головой шибают молнии, но после пережитого ужаса все им было нипочем. Спорили только сильно, до хрипоты, кем лучше быть – воином, митрополитом или крестьянином.
Скорей всего закончилось бы новой потасовкой, но в самой середине Синего леса, где скрещиваются две дороги, спереди вдруг снова донесся женский крик. Но не люто-грозный, как давеча, а тонкий-тонкий, жалобный. Закоченели приятели, всю распрю позабыли.
