— Стой! — закричал вдруг Свистунов, остановившись, — и шедший навстречу одногорбый верблюд шарахнулся в сторону. — Стой! Поймал! Ясно: ведь, вся эта тысяча там, в храме, занималась тем же, чем и я: самосозерцанием. Так, так. Ведь, у буддистов это — обряд. Сидеть и смотреть на свой собственный пупок. Ну, а я? Да, должен честно, по-КИМ'овски, сознаться перед самим собой: и у меня превратилось в последнее время в обряд. Дальше? — уже с удовольствием продолжал самоанализ Свистунов. — Дальше! Этот парнишка был контрастом, представителем пролетарской солидарности, то есть борьбы. Я — частичка стабилизации, он — частичка борьбы. Казалось бы, что нужно наоборот. Ведь, я активист, прошедший целый ряд этапов, а он? Просто маленький монгольский парнишка, которым помыкают, как грязной тряпкой… И вот, получилось крайне невыгодное для меня зрелище: я хожу и интеллигентски хандрю, а он только и ищет — инстинктивно — поводов для того, чтобы ввязаться в ту самую борьбу, которую я покинул. Ловко, Васька Свистунов! Грязный монголенок дает тебе предметный урок пролетарской солидарности, и ты выступаешь в очень невыгодном освещении…
Свистунов зашел в «союз монгольской революционной молодежи» — там его знали, он уже был непосредственно по приезде — и узнал, что работа ведется не только среди монастырских служек — «бонди», но и среди самих монахов-лам.
— Наша первая задача — разложить это гнездо Большого Гангена изнутри, — сказал секретарь союза. — Разогнать немыслимо, потому что ламы все еще пользуются среди населения колоссальным авторитетом.
Когда Васька явился во двор торгпредства, оказалось, что экспедиция выступает в Гоби завтра утром. Профессор, казалось, ходил не по земле, а носился по воздуху: он был на пороге осуществления своих великих задач.
— Он еще не знает, — сказал Френкель, отозвав Ваську в сторону, — и я ему не говорю пока, чтобы не огорчать: этот сукин сын, лама, который ему все толковал про дракона и которого мы неизвестно зачем захватили с собой, сегодня ночью сбежал…
Изредка впереди возникали миражи: какие-то пагоды со слегка позолоченными крышами, группы деревьев и озера. Самое главное — озера. В безводье Гоби, в раскаленном, дрожащем воздухе путешественников манила ровная, спокойная, синеватая вода.
Профессор на маленькой монгольской лошадке ехал впереди всех. Его геологический молоток был всегда при нем. То и дело профессор отъезжал в сторону от каравана, пробовал породу, рассматривал сланец, гнейс, кусочки гранита.
Френкель, несмотря на жару, был всюду. Он подбодрял устававших проводников, помогал профессору копаться в породах, щекотал Ваську подмышками, когда тот задумывался, и даже на животных действовал ободряюще.
Ваське очень хотелось отделаться от острых приступов самоанализа, которые он впервые ощутил в Улан-Баторе, но парень никак не мог справиться с собой. Иногда он удалялся от экспедиции и совершенно один верхом на своей лошадке целыми часами двигался по безводной почве, стараясь только не терять караван из виду. В раскаленном воздухе верблюды, лошади, люди казались серо-желтыми, тающими в солнечных лучах.
На одном из привалов, у колодца, когда люди и животные напились, освежились, стали располагаться на ночлег, профессор поднял палец кверху.
— Здесь проходил Козлов, — торжественно сказал профессор. — Недалеко отсюда два года тому назад американец Эндрьюс сделал величайшие палеонтологические открытия. Он нашел массу костей ископаемых, и среди них несколько яиц, снесенных динозаврами за много сотен тысяч лет до нашей эры. В некоторых из яиц оказались окаменевшие зародыши. Это — не шарлатанский «затерянный мир» профессора Чалленджера, а настоящая наука… Кто знает! Может быть, и мы стоим на пороге величайших открытий! Недалеко отсюда проходит Великая Китайская Стена. Впрочем, она уже давно заброшена, разрушается, и, вероятно, что даже на протяжении пятисот километров мы не встретим человека…
На другой день Васька, по обыкновению, отстав от экспедиции, ехал, глядя в землю. То и дело приходилось въезжать на холмики, покрытые редкой, солнцем опаленной растительностью и съезжать с них. На одном из холмиков Васьки на лошадь споткнулась. Васька слез с лошади, вгляделся в препятствие — профессор просил обращать особое внимание на все выдающиеся из земли предметы — и разглядел нечто вроде кротовьей кучи. Сбросив песок, Васька ощутил под рукой твердое, каменное. Обрыв кругом почву, Васька обнаружил странной формы окаменевший предмет, никак не меньше метра в длину и полуметра в ширину. Предмет оказался настолько тяжелым, что Васька самостоятельно поднять его не смог. Васька догнал караван, позвал проводника и вместе с ним доставил предмет профессору. Профессор сделал распоряжение остановиться, долго обчищал предмет молотком, потом подошел к Ваське, положил ему руку на плечо и торжественно сказал:
— Молодой друг, вы сделали открытие, превосходящее открытия Эндрьюса! Вы нашли величайшее яйцо динозавра, которое узнает научный мир. Все яйца, открытые Эндрьюсом, не превосходят 30–40 сантиметров в длину. Поздравляю вас! Вы нашли яйцо динозавра, может быть, до сих пор неведомой науке породы. Вы нашли яйцо дормьезавра!
Яйцо было тщательно запаковано и погружено на одного из верблюдов. Экспедиция долго копалась на месте находки, нашла еще пару костей динозавра, что подтвердило правильность предположений профессора.
… И снова — тающий, раскаленный воздух, медленные верблюды, пески, пригорки, изредка миражи потекли перед сонными глазами путешественников. Френкель и проводники постреливали в дроф, в тарбаганов, в маленьких степных куропаток. Профессор неуемно и настойчиво долбил молотком все встречавшиеся камни.
Через три месяца после выезда из Москвы Васька Свистунов завидел далеко впереди ровную зубчатую, уходящую вдаль линию. — Опять мираж! — сонно подумал Васька.
— Китайская стена! — догадался Френкель. — Эка! До самого Китая доехали, и не заметили!
— Китай! — оживился и Васька. — Там, за этой стеной идет сейчас великая и ожесточенная борьба. Впервые за всю свою историю проснулась четырехсотмиллионная страна и делает отчаянные попытки освободиться от векового рабства… Эх, удариться бы в гражданскую войну, что ли?!
И Ваське вспомнилась пробитая пулей буденовка, висевшая на гвозде в его скромной комнатенке на Благуше.
И — словно в ответ на Васькины мысли — мимо него слабо свистнула и зарылась в песок пуля на излете.
