Те опережали его всего лишь на лье.
Мастера фехтования, вновь взгромоздившись на лошадей, пустили их во весь опор, торопясь догнать Лагардера.
У несчастных животных пар шел из ноздрей. Но всадники не щадили их. Издохнут – тем хуже для них! День занимался: скоро можно будет найти других.
– Пришпоривай! Пришпоривай же, голубь мой! – кричал гасконец, которому впервые пришлось убедиться, что шпоры служат не только для украшения.
Возможно, он вспомнил, что рыцарям прежних времен вручали их в награду за подвиг, и решил доказать, что тоже достоин знака отличия?
– Чем пришпоривать-то? – жалобно ответствовал Паспуаль. – У меня и шпор нет.
– Надо было завести, черт побери! Сколько раз я тебе говорил, что дворянину без них никуда… Сапоги надо носить, а не башмаки дурацкие… Брал бы пример с Кокардаса! Дьявол меня разрази! Я, можно сказать, родился со шпорами, как сейчас помню.
Паспуаль улыбнулся и, уцепившись покрепче за гриву, ударил в бока лошади каблуками. Вихрем летели они в слабых лучах восходящего солнца: великолепный высокий Кокардас, чьи усы топорщились, а рот был открыт, потому что ему хотелось пить, и скрюченный Паспуаль, напоминающий мартышку, сидящую задом наперед на осле.
Через полчаса они догнали Лагардера.
Тот стоял возле лежащей лошади, на которую уже не действовали уколы шпаги. Она хрипела, и слюна пополам с пеной текла у нее изо рта.
Недалеко от дороги протекал ручей. Лагардер бросился туда и, принеся воду в ладонях, стал смачивать ноздри и губы несчастного животного. Он не любил мучить живые существа, и ему было тяжело при мысли, что лошадь уже не встанет. В самом деле, та задергалась в конвульсиях, вытянула шею и… все было кончено! Беглецов нагнать не удалось… Лагардер, взмахнув шпагой, вскричал:
– Сегодня ночью ты ускользнул от меня, Гонзага! Но у нас впереди день, чтобы свести счеты друг с другом… и до границы еще далеко!
Лагардер в последний раз взглянул на свою павшую лошадь.
Утренний туман постепенно рассеивался, становилось все светлее.
Шевалье не мог сказать, сколько лье осталось позади, но теперь он мог бы идти по следу кареты и всадников: при желании он сумел бы даже пересчитать гвозди в подковах лошадей.
Следы были такие отчетливые, такие свежие, что он не сомневался: принца Гонзага можно догнать еще до того, как солнце встанет в зените.
Но для этого надо иметь лошадей.
– Дьявол меня разрази! – шепнул Кокардас Паспуалю. – Разве можем мы гарцевать на наших лошадях, если малышу придется идти пешком? Что ты на это скажешь, голубь мой?
«Голубь», поморщившись, приложил руку к той части тела, которая явно понесла большой ущерб от соприкосновения с жестким седлом, тем более что скакать пришлось так долго и так стремительно; ибо если на первых страницах нашего повествования оба достойных мастера пересекли долину Лурон верхом, то это вовсе не значит, что они стали опытными наездниками.
– Что я скажу? – вздохнул нормандец. – Я хоть сейчас готов отдать ему свою… И не говори мне больше о лошадях! Мало мы терпим от женщин, так тут еще и эти! Видеть их не могу!
Кокардас, смерив его презрительным взглядом, подкрутил усы и приосанился. Паспуаль, съежившись под этим саркастическим взором, отвернулся.
– Тогда освобождай свою клячу, – высокомерно молвил гасконец. – Не позорь нас. По городским улицам тебе лучше топать на своих двоих, мой славный, а до города рукой подать!
Внезапно туман начал быстро оседать и таять. Вскоре он исчез совсем.
Повсюду, насколько хватал глаз, лежали ровные поля.
Вдалеке виднелись крепостные стены, а над ними возвышался величественный собор с двумя колокольнями, чьи острые шпили словно пронзали небо: это был Шартр.
Возможно, следует пояснить, отчего Гонзага и его сообщники сделали такой крюк, хотя самый короткий и прямой путь к испанской границе вел через Орлеан.
В прошлые века путешественники, которым некуда было торопиться, обычно выбирали орлеанскую дорогу и не забывали приготовить заранее сменных лошадей. Таким образом они добирались до означенного города, дважды, трижды и даже четырежды останавливаясь на почтовых станциях. Из Орлеана их путь лежал на Тур.
Напротив, те, кто спешил или желал замести следы, мчался по дороге, где наверняка можно было найти лошадей в городах, довольно далеко отстоящих друг от друга. Это было рискованно, ибо всегда существовала опасность лишиться коня на полдороге, зато при удаче быстрота передвижения оказывалась значительно выше.
Поскольку из Парижа до Орлеана нельзя было добраться, не меняя лошадей, многие направлялись в Шартр и в конечном счете обгоняли тех, кто путешествовал с удобствами.
Поэтому Лагардеру, опасавшемуся, что Гонзага направит его по ложному следу, пришлось задержаться в столице. Нужно было прежде всего выяснить, через какие ворота проехали беглецы.
…С наступлением рассвета, увидев свежие следы, он несколько успокоился, но и тут сомнения его развеялись не до конца: по шартрской дороге, имевшей, как мы уже сказали, свои преимущества, проехала не одна, а несколько карет в сопровождении всадников.
Впрочем, вместе с туманом опасения его улетучились: на расстоянии примерно в одно лье он явственно увидел заветный экипаж и тех людей, которые его окружали.
Анри уже довольно продолжительное время шел пешком, не замечая утренней прохлады, леденившей его полуобнаженную грудь, ибо всем своим существом стремился к заветной цели.
Почуяв врага, он, словно породистая гончая, ринулся по следу. Он увидел ту, что составляла жизнь его, надежду и веру, – и силы вернулись к нему.
В карете же, эскортируемой сообщниками принца, донья Крус в этот самый момент шептала на ухо Авроре:
– Видишь, солнце встает… Лагардер видит его, как и ты, и говорит себе, что восход озарит небо всего лишь несколько раз – и он спасет нас!
– Несколько раз! – ответила мадемуазель де Невер. – Это так много. Нет, если бы Анри был жив, никто не похитил бы ту, что через час должна была стать его женой.
Она склонила голову на грудь и снова заплакала. Ибо бывают моменты такого отчаяния, когда самые сильные натуры теряют веру в будущее.
Она молила небеса о позволении соединиться узами брака с женихом, прежде чем он взойдет на эшафот. Она надеялась, что это утешение будет ей даровано. Если бы пролилась кровь Лагардера, то несколько капель брызнуло бы и на ее подвенечное платье, и она могла бы, получив святую реликвию, осыпать ее каждый день поцелуями, а затем обрести неизбежный и скорый вечный покой.
А теперь она не знала, жив ли он! Она вообще ничего не знала: его увели от нее, и нельзя было оплакать его бездыханное тело, если он погиб, так и не сумев доказать свою невиновность!
