— Пусть будет по-твоему. — Тонкие губы келаря тронула усмешка.
Вернулся жирный монах. Келарь ему:
— Мальчонку в сторожевую башню, вниз…
Ухмыльнулся жирный монах:
— Понятно. — Иве кулаком по шее. — Шевелись!
— Не торопись, брат Амвросий, — остановил келарь. — Верно сказал старик: всему свой час…
Проскрипел ржавым железным нутром замок. Стихли шаги за дверью.
Ива потёр шею. Не утерпел-таки жирный Амвросий. Дал на прощание крепкую затрещину.
Темно. Сыро. Пахнет плесенью.
Выставил Ива вперёд руки, пошёл, осторожно ступая. Ровно слепой. Про деда Макария подумал: худо плохо видеть-то.
Упёрся руками в скользкую стенку. Обошёл свою темницу. Невелика. Шагов по семь каждая стенка. Пусто. В одном углу — солома. Посерёдке вроде палки набросаны. Ощупал — не понял, что бы то могло быть.
Лёг на прелую солому. Под голову положил кулак.
Полезли в голову невесёлые мысли. Вот тебе и оружие… Едва с дедом Макарием переступили монастырские ворота — и прямёхонько в подземелье. Вспомнил дорожного попутчика. Ух, злыдень! Выйти только из башни, уж тогда бы Ива с ним посчитался. Только как выйти? Крепки каменные стены, дверь окована железом. Разве что келарь с Амвросием сами выпустят. А выпустят ли? Вдруг оставят тут на веки вечные, до самой смерти, что тогда?
Подать бы весточку неведомому иконописцу Игнатию, про которого сказывал дед Макарии. Может, чем и помог бы. Так где он, этот Игнатий, и как известить его о беде?
Решил Ива: утро вечера мудренее. Надо спать. Повернулся на другой бок, закрыл глаза. И стал тут подкрадываться к Иве страх. Уснуть хочет Ива, а не может.
Сел на солому. К стенке прижался. На потолок поглядел, а там вверху, в кромешной темноте, мерцают звёзды. Догадался: окошко. Повеселел даже.
Только быстро кончилось веселье. Заглянула в окошко луна — осмотрел Ива ещё раз свою темницу и обмер.
Посередине — человеческий скелет. Череп смотрит на Иву пустыми глазами.
— А-а-а! — закричал Ива, кинулся к двери, забарабанил в неё руками и ногами.
Глухо загудела обитая железом дверь.
— Откройте! — бился в отчаянном страхе Ива. — Откройте!
Только кто его голос услышит из башенного подземелья?
Однако произошло чудо.
Скрипнул железом замок, дверь пропела свою визгливую песню, вошли двое с фонарём. Узнал Ива Амвросия и келаря Савву. Кинулся келарю в ноги:
— Боязно тут! Выпусти!
— Встань, — опять же незлобиво велел келарь. — Вот так. И выпустить тебя не мудрено. Только должен сказать, к кому шёл Макарий.
Разом посветлела голова у Ивы.
Вон оно что! Не случайно, значит, посадили его в каменный мешок. Хотят выведать тайну деда Макария.
Покосился Ива на скелет. Вытер ладонью слёзы. Носом шмыгнул.
— Знать ничего не знаю.
И опять, глянув прямо в келаревы глаза, твёрдо выговорил:
— А кабы и знал — не сказал!
Амвросий потянулся было к Ивиным вихрам, келарь остановил:
— Экий ты нетерпеливый, брат Амвросий. Погоди, придёт и твой черёд. А ты подумай, — сказал Иве. И многозначительно голову к скелету повернул. — Как надумаешь, брату Амвросию скажешь.
Ушли келарь с Амвросием. Опять тихо стало. И темно. Ива добрался ощупью до соломы. Лёг, поёжился. Белели в лунном свете череп и кости. Впотьмах он эти кости щупал руками. Принял за непонятные палки.
Вспомнил слова деда Макария, которые тот повторял не раз: «Мёртвого не бойся, ничего не сделает. А иного живого и вправду надо беречься».
И пропал страх. Ну, может, не совсем, а только не терял Ива голову, не бился, не кричал.
Закрыл глаза, стал думать: как-то там дед Макарий? Поди, тоже не сладко. Открыл глаза — сквозь окошко виднеется голубое дневное небо.
Дверь заскрипела, оттого и проснулся. Ввалился Амвросий. Узкие щёлки глаз в Иву впились:
— Как спалось?
— Хорошо, — слукавил Ива.
— Вот и ладно, — проворчал Амвросий. — Я тебе принёс поесть. Пользуйся от щедрот монастырской братии.
Сунул Иве корзинку под нос и ушёл.
Ива заглянул в корзинку: там рыба, хлеб. Небогато, а всё еда.
Солона рыба, суха. А Ива радуется: хоть не морят голодом. Всё съел. Косточки обсосал, крошки хлеба в рот кинул.
Захотелось пить.
Огляделся — нет воды.
В дверь кулаками постучал — никто не отозвался.
Снаружи солнце стало припекать. Душно сделалось. И одна теперь у Ивы в голове мысль: пить, пить…
Несколько раз принимался колотить в дверь, кричал — никакого проку.
К вечеру обессилел. Лежит на каменном полу, словно рыба, выброшенная на берег. Ловит ртом горячий воздух.
Смеркаться стало. Послышались шаги. Открылась дверь. Вошёл Амвросий.
Небось соскучился.
Опять протянул корзинку. Заглянул Ива — там солёная рыба и хлеб.
— Пить дай!
— Эва, — всплеснул руками Амвросий, — память стала, что решето. Про воду-то забыл вовсе. — Пообещал: — Завтра непременно принесу.
— Не могу я до завтра, — сказал жалобно Ива. — Терпеть мочи нет.
Помолчал Амвросий. Узкие глаза ещё больше сощурил, будто ножом полоснул Иву.
— Упрям больно. Он, — кивнул на скелет, — тоже упрямым был. Да, вишь, не на пользу пошло упрямство.
— Так ты воду нарочно не принёс?!
Не ответил на вопрос Амвросий. Сказал жёстко:
— На него погляди да о себе подумай.
Чудится Иве речка, прозрачная, студёная. Прыгнул в воду — обволокло всё тело приятной прохладой. Идёт дальше — глубже речка. Уже вода доходит до самого подбородка. Наклоняется, начинает жадно пить.
Пьёт. Напиться не может.
А воды в речке делается всё меньше. На колени опустился Ива. Дно показалось. Сушит его солнце. Последние капли жадными губами собирает Ива…
Застонал. Глаза открыл. Не на речке — в ненавистной башне он. И белеют подле кости человека, замученного, должно быть, вот так же.
Ночь прошла, наступил день. Мутится всё в голове у Ивы. То забывается сном, то бредит наяву.
Входили какие-то люди. Говорили, спрашивали. А Ива повторял запёкшимися губами:
— Знать ничего не знаю… Пить дайте…
Очнулся Ива ночью. Под ним та же прелая солома. Высоко над головой окошко со звёздами. И говорят те звёзды приглушённым шёпотом:
— Эй, кто там?
Помотал головой Ива, чтобы отогнать наваждение.
Из окошка снова:
— Живой иль нет?
Вскочил Ива. Не может сказать слова. Потом-таки выговорил:
— Пить… Воды принеси…
— Нешто не дают?
— Нет, кормят рыбой солёной. А пить не дают.
