— Вчера, — сказал Октав де Р., — ты еще мог видеть барона живого, но если ты видел его сегодня, то будь уверен, что к тебе являлась только его тень…
Эммануэль почувствовал, как волосы у него встали дыбом и холодный пот выступил на лбу.
— Ну, так я хочу убедиться в твоих словах, я хочу видеть его мертвого! — воскликнул он.
— Я хочу его видеть, — повторил маркиз вне себя. — Я хочу видеть покойного барона и убедиться, что я схожу с ума.
Он встал; его блуждающие глаза и расстроенный вид свидетельствовали о сильном волнении и страхе. Маркиза, изумленная и испуганная, не осмелилась сказать что-либо, чтобы удержать его. Старик председатель, человек положительный и совершенно не понимавший, что значило упоминание о людях, приносящих несчастье, только что в третий раз произнесенное. Октавом де Р., спросил себя, уже не очутился ли он в Шарантоне среди умалишенных. Но Эммануэль забыл и о председателе, и о своей жене; он взял за руку Октава и сказал ему:
— Так как ты получил приглашение на похороны, то должен знать, где жил барон?
— Да, в письме указано.
Октав поднял с пола извещение, которое уронил маркиз, и прочитал: «Вынос тела последует из квартиры покойного, улица Принца, 17».
Эммануэль позвонил, вошел Жан.
— Жан, — спросил маркиз, как бы желая, чтобы старый слуга подтвердил его слова жене и остальным присутствующим, — не приходил ли ко мне человек, лет около сорока, с орденом, в голубом сюртуке, и не передал ли он тебе визитной карточки?
— Да, — ответил Жан, — приходил барон Мор-Дье.
— Ах! Уж это слишком! — воскликнул Октав де Р.
— Карету! — крикнул маркиз. — Я должен его видеть… должен…
Десять минут спустя маркиз Шаламбель де Флар-Монгори и его друг Октав де Р. во весь опор мчались на двух ирландских рысаках по улице Принца.
Указанный в пригласительном билете дом под номером 17 имел скромный вид, и на одном из окон нижнего этажа красовался билетик с надписью: «Меблированные комнаты и кабинеты».
— Здесь жил барон де Мор-Дье? — спросил Октав де Р., выходя из кареты первым и обращаясь к старухе, стоявшей на пороге двери.
— Да, сударь, — ответила она с поклоном и пропустила молодого человека и его друга маркиза.
Затем она прибавила:
— В шестом этаже, номер комнаты 17-й.
— Семнадцатый! — прошептал Октав де Р. — Заметьте, маркиз, что номер комнаты — 17, номер дома тоже 17; вчера, 17-го же, барон был убит.
— Действительно, — пробормотал Эммануэль, лицо которого покрылось смертельною бледностью.
Он следовал за Октавом де Р., шедшим впереди по извилистой темной лестнице меблированного отеля. 17-й номер находился в конце довольно темного коридора, но слабый свет, проникавший сквозь приотворенную дверь, служил маркизу и его спутнику указанием, куда идти.
Они на минуту остановились на пороге, пораженные торжественностью смерти, которая, казалось, придала пустым стенам этой комнаты еще более печальный вид.
Действительно, в маленькой комнате с двумя мансардными окошками, украшенными белыми с красными клетками занавесками, простым письменным столом и несколькими соломенными стульями, стояла железная кровать с такими же занавесками, как и на окнах.
На кровати под саваном обрисовывалась человеческая фигура, окоченелая и неподвижная, как труп.
Саван покрывал лицо. Две каких-то фигуры сидели у изголовья покойника, около ночного столика, на котором горели две восковые свечи.
Это были больничная сиделка и человек лет сорока пяти, в голубом сюртуке, застегнутом до самого подбородка; красная ленточка и коротко остриженные седые усы сразу указывали его профессию. Этот человек был, без сомнения, военным.
Увидев маркиза и Октава де Р., он встал и поклонился.
— Сударь, — сказал Октав, — мы друзья покойного барона де Мор-Дье.
Военный поклонился.
— Я не был другом покойного, господа, — ответил он. — Я был даже мало знаком с ним но мы жили в одном доме и встречались каждый день за табльдотом. Третьего дня я был чрезвычайно удивлен, увидав его у себя в девять часов вечера.
«Капитан, — обратился он ко мне, — я пришел умолять вас оказать мне услугу. Завтра я дерусь: согласны вы быть моим секундантом?»
— А! Значит, вы были его секундантом? — спросил Эммануэль.
— Да.
С тех пор как маркиз вошел в комнату покойного, он не переставал дрожать всем телом; ноги подкашивались под ним, и он устремил неподвижный взор на умершего, закутанного в саван.
— Сударь, — сказал Октав де Р., — так как вы были секундантом нашего бедного друга, то можете, мне кажется, сообщить нам некоторые подробности этого прискорбного события.
— Если вам это угодно, господа.
— Будь спокойнее, — шепнул Октав де Р. на ухо дрожавшему от волнения маркизу.
Он подставил ему стул и силою усадил его, а сам сел рядом с ним. Тогда капитан продолжал:
— Я уже сказал вам, господа, что барон приходил просить меня быть его секундантом.
— Когда? — спросил Эмммануэль.
— Третьего дня вечером, в девять часов.
— Очень странно, — прошептал маркиз, — потому что я видел его вчера в полдень, и он ничего не сказал мне.
— Вы ошибаетесь, — заметил капитан.
— Я ошибаюсь? Почему?
— Потому что вчера в полдень барон был здесь.
— У себя?
— Нет, у меня.
— В котором часу?
— В десять часов утра.
— Но в полдень он ушел от вас?
— Вовсе нет. Он ушел отсюда только в половине третьего -со мною и с одним из моих друзей, лейтенантом Росеном, которого я известил о дуэли еще утром.
— Но, сударь, повторяю вам, — сказал Эммануэль дрожащим голосом, — что я видел барона вчера у дверей посольства N, разговаривал с ним… и он сел в мою карету…
— Ваша память изменяет вам, сударь, — вежливо, но настойчиво возразил капитан. — Барон де Мор-Дье оставался у меня все время с десяти часов утра, и мы вместе отправились в половине третьего на набережную, где наняли карету. Оттуда мы поехали к знакомому моему оружейному мастеру, который дал нам шпаги, а от него мы отправились по дороге в Медон.
— А с кем он дрался?
— С австрийским офицером, майором Германом.
— И он был убит?
— Увы, сударь, вы можете сами убедиться в этом; я провел ночь у его трупа.
Эммануэль встал, задыхаясь и шатаясь, подошел к кровати, поднял саван, покрывающий лицо умершего, и взглянул. Вдруг он вскрикнул, задрожал и упал навзничь, хрипло прошептав:
— Это он, это, действительно, он!
Госпожа де Флар осталась одна со своими детьми и со стариком председателем. Последний, когда уехал Эммануэль, нахмурился и сказал маркизе:
— Мое дорогое дитя, уверены ли вы, что ваш муж в здравом рассудке?
