Мы подошли к сараю. Он протянул было мне поводья, но опять, как и прежде, остановился, не донеся руки, сам ввел лошадь и сам привязал к столбу. Я стоял на пороге и смотрел на него.
– Как твое имя? – спросил я.
– Эмрис. А твое?
– Мирддин. А второе, представь себе, тоже Эмрис. Но это не удивительно: там, откуда я прибыл, Эмрис – распространенное имя. Кто твой опекун?
– Граф Эктор. Он – лорд Галавы.
Мальчик повернулся ко мне, и я увидел, что лицо его покраснело. Было очевидно, что он ждет следующего, напрашивающегося вопроса. Однако я его не задал. Я сам двенадцать лет должен был всякому встречному и поперечному отвечать, что я незаконный сын неизвестного отца, и не собирался принуждать Артура к подобному признанию. Хотя тут имелась все же некоторая разница. Насколько я мог судить, он был приспособлен к самозащите куда лучше, чем я в его возрасте и даже в два раза старше. И как приемный сын лорда Галавы он не должен был жить, как я, на унизительном положении «бастарда». Впрочем, подумал я, всматриваясь в мальчика, разница между мной и им гораздо глубже: я довольствовался малым, не подозревая о своей силе; он же никогда не помирится меньше чем на всем.
– Сколько же тебе лет? – спросил я. – Десять?
Это ему польстило.
– По правде сказать, недавно сравнялось девять, – ответил он.
– Однако ты уже сидишь в седле лучше, чем я сейчас.
– Ну да ведь ты всего лишь... – Он осекся и покраснел.
– Я сделался отшельником только с рождества, – мягко возразил я. – А до этого немало поездил верхом.
– Да? С какой целью?
– Путешествовал. И даже сражался, когда была нужда.
– Сражался? Где же?
Так, беседуя, я подвел его ко входу в часовню со стороны поляны, и мы поднялись по старым, замшелым крутым ступеням. Любо было смотреть, как легко он взбежал по ним впереди меня. Он был рослый мальчик, крепкого сложения и широкий в кости – обещал вырасти сильным мужчиной. И не только сильным, а еще, как Утер, и красивым. Но прежде всего Артур производил впечатление стремительной плавности движений, будто танцор или искусный фехтовальщик. В этом было что-то от Утеровой подвижности, но в другом роде: у Артура в основе лежала глубинная, внутренняя гармония. Атлет увидел бы в нем хорошую реакцию, лучник – верный глаз, скульптор – твердую руку. В девятилетнем ребенке эти качества уже слились в единую пламенную, но сдержанную силу.
– В каких сражениях принимал ты участие? Ты ведь, наверное, слишком молод даже для Великой войны. Мой опекун говорит, что я должен дожидаться, пока мне исполнится четырнадцать лет, чтобы попасть на войну. А это несправедливо, потому что Кей на три года старше, а я его побеждаю три раза из четырех... ну ладно, пусть хотя бы и два... Ой!
Мы вошли в часовню, и солнце, сиявшее нам в спину, отбросило внутрь наши тени, так что поначалу, со свету, он алтаря не заметил. Но вот он сделал еще шаг, яркий утренний луч упал на каменную плиту, высветив по странной случайности резное изображение, и меч, четкий, блистающий, словно выступил из камня. Не успел я промолвить слова, как мальчик устремился вперед, протянул к рукояти пальцы. Я увидел, как он вздрогнул, наткнувшись на камень. Постоял так мгновенье, будто зачарованный, потом уронил руку и сделал шаг назад, не отводя глаз от алтаря.
Не глядя на меня, он проговорил:
– Надо же, как чудно. Я подумал, он настоящий. Подумал, вот самый прекрасный и самый грозный меч на свете, и он предназначен для меня. А это, оказывается, не настоящий меч.
– Он настоящий, – сказал я. Мальчик обернулся ко мне в солнечном луче среди танцующих пылинок. Алтарь у него за спиной светился, как зыбкое белое льдистое пламя. – Самый настоящий. Настанет день, когда он будет лежать вот на этом алтаре, и все люди его увидят. Тогда тот, кто отважится взять его с камня и поднять, должен...
– Что? Что он должен, Мирддин?
Я потряс головой, похлопал глазами на солнце и пришел в себя. Одно дело – видеть то, что совершается сейчас где-нибудь на другом краю земли, и совсем другое – лицезреть то, что еще вообще не сошло с небес. Это искусство, которое люди называют пророческим и за которое почитают меня, приходит, пронизывая, будто удар бича божия, как мы зовем молнию. Но, корчась от боли, я в то же время радостно принимал его – так радуется женщина последней муке родов. Вспышка ясновидения нарисовала мне, как это все будет происходить на этом самом месте: и меч, и пламя, и юного короля. После всего, что было: после моего плаванья по Срединному морю, и нелегкого путешествия в Сегонтиум, и принятия мною после смерти Проспера его обязанностей, и поездки на Каэр Банног, где я спрятал меч, – я теперь убедился наверняка: я верно прочел волю бога. Отныне оставалось только ждать.
– Что я должен? – настаивал требовательный молодой голос.
Я не знаю, заметил ли Артур перемену в своем вопросе. Он смотрел на меня трепетно, серьезно, выжидающе. Бич божий задел и его. Но еще не подошел срок. Медленно, отбрасывая ненужные слова, я поведал ему то, что было ему сейчас доступно.
Я сказал:
– Меч переходит от отца к сыну. Ты еще должен искать. Когда же подойдет твой срок, твой меч будет лежать перед тобой и ты возьмешь его в руку на глазах у всех людей.
И Потусторонний мир отступил, и я вновь очутился на поляне, залитой апрельским солнцем. Отерев пот с лица, я полной грудью вдохнул благодатный весенний воздух. И было это как первый вздох младенца. Я отбросил со лба взмокшие волосы и встряхнул головой.
– Они не дают мне покоя, – проговорил я.
– Кто?
– Да эти, кто здесь обитает. – Его глаза следили за мной напряженно, готовые к чуду. Медленно, ступень за ступенью, он спустился от алтаря. Камень у него за спиной был просто камень, с грубо высеченным изображением меча на боковой поверхности. Я улыбнулся ему. – Я обладаю, Эмрис, одним ценным и полезным даром, но жить с ним иногда не очень-то удобно и всегда дьявольски трудно.
– То есть ты видишь то, что не видно?
– Иногда.
– Так ты волшебник? Или прорицатель?
– И того и другого понемножку, скажем так. Но это моя тайна, Эмрис. Я твою тайну не выдал.
– И я никому не скажу. – Он ограничился этим – ни клятв, ни обещаний, но я знал, что он сдержит слово. – Значит, ты прорицал будущее? Что же значило твое пророчество?
– Это не всегда бывает ясно. Даже мне самому. Но в одном не сомневайся: когда-нибудь, когда ты будешь готов, мы найдем меч, для тебя предназначенный, и это будет самый прекрасный и самый грозный меч на свете. А сейчас, пока суд да дело, не подашь ли мне воды напиться? Там у родника стоит чашка.
Он бегом принес мне воды. Я поблагодарил, выпил и отдал ему чашку.
– Так как же насчет сушеных фиг? Ты еще хочешь есть?
