В порту стояли сотни купеческих галер, и для швартовки прибывающих судов порой не хватало пристаней. Слышался многоязычный говор. Всю ночь до самого рассвета не закрывались ворота Кафы. Проходили через них мохнатые лошадки с арбами, нагруженными виноградом и фруктами, с телегами, полными огурцов, дынь, арбузов… Проходили, не спеша, караваны верблюдов из дальних земель. Высокие тюки покачивались на их горбах, задевая своды каменных ворот. Везли на ярмарку соль, рыбу, икру, зерно, отрезы восточной камки и массульской парчи, витрийского бархата и ковры.
Обширный рынок, обставленный мечетями с гордыми минаретами, был полон невольников из Московской Руси, с Подолии, Волыни, из Польши. Несчастный живой товар сидел и стоял группами. Бородатые покупатели – турки, армяне, крымцы – ходили от группы к группе, приценивались, высматривали здоровых работников и красивых детей и женщин. А вокруг этой юдоли скорби – роскошные здания, журчащие фонтаны, чудное синее море почти у ног. Толпами шел веселящийся и улыбающийся народ на этот рынок, на это чарующее и страшное зрелище.
Очень много было в городе тюрков. Вели они себя нагло, ходили посереди улиц толпами, отталкивая зазевавшихся горожан, не успевших уступить дорогу. Разговаривали нарочито громко. Чуть что – хватались за сабли и ятаганы. Стражники, набранные невесть из кого и отданные под командование итальянских начальников, не ввязывались, даже наоборот, старались свернуть с дороги, чтоб не столкнуться с османами.
Похоже, этот город ждала судьба уже многих покорившихся тюркам, но завоевание здесь происходило не так, как обычно, – штурм, разрушение, резня и грабеж, а мягко, исподволь. Тюрки селились здесь, устраивая веселую жизнь коренному населению, выживая его к центру квартал за кварталом. Возможно, некоторые уже входили в городское правительство, подтягивая своих на низовые должности.
Если так, городу осталось недолго – лет десять-пятнадцать, и он полностью перейдет под османское владычество. А последние жители либо уедут, либо будут зарезаны в переулках, либо падут под ударами ятаганов новых хозяев, пытаясь отстоять свое право на главной площади.
Так как там старик-грек сказывал? От рыночной площади направо, вверх по улице, там увидишь? Значит, площадь – вот она. Теперь на эту, что ли, улицу? А точно, вот оно, чуть не закричал купец, увидев деревянные ворота с полосами железа, прибитыми гвоздями с квадратными шляпками. А над ними – флюгер-петушок, а дальше во дворе маковки православной церкви с пылающими на солнце крестами. Рука сама потянулась осенить себя крестным знамением, но Афанасий сдержался. И тут же укорил себя за то, что стал таким пугливым. А как не стать? Столько лет под чужой личиной. Ну, ничего, вот уже почти и дом, где можно душеньку отвести да очистить. Он подошел и постучал кулаком в ворота.
Спустя некоторое время в них открылось маленькое окошечко, и в нем появился сначала прищуренный голубой глаз, а затем рот, окруженный густой растительностью.
– Чего надо? – грубо спросил рот по-русски.
– Это… Странник я. Тверской купец, – пробормотал Афанасий. с трудом подбирая слова языка, на котором не говорил уже четыре года и даже думать отвык.
– Тверской? Че-то ликом больно темен для тверского, – произнес рот, и на его месте снова появился глаз.
– В жарких странах был, подкоптился, – ответил Афанасий.
– Неужели в таких прямо жарких?
– В жарких, жарких, солнце каждый день в зените, и на небе ни облачка. А местные так и еще темнее, – ответил купец, которого начали раздражать эти вопросы.
– А название-то у них есть? – в окошечке снова появился рот. – Стран этих?
– Если перечислять начну, до вечера тут застрянем. Давай открывай уже, – сказал он, повысив голос.
– Так прямо и открывай? – донеслось из окошка. – А чем докажешь, что ты купец тверской. Грамота какая есть подорожная? А то больно на человека веры мухамеддиновой смахиваешь.
– Грамота… Нет грамоты, – почесал в затылке Афанасий. Пошарил по груди. И ладанку с крестом давно потерял, даже не помнит где. А… Он посмотрел вверх-вниз по улице, не видать ли каких патрулей. Вроде, нет. И тогда мелко перекрестился.
– Видел? – спросил он привратника. – Достаточно тебе?
– Ну… Мало ли… – начал тот, неприятно растягивая гласные.
– Да открывай уже, постылый! – возвысил голос Афанасий. – Сколько тут еще стоять?
– А ты на меня не тявкай, – обиженно донеслось с той стороны. Окошко захлопнулось. Загремел отодвигаемый засов. – Много тут всяких шляется. А если потрава какая, с меня потом спросят.
Наконец тяжелая створка со скрипом отъехала в сторону. Афанасий шагнул в ворота русского подворья. Снова перекрестился на маковку церкви, на этот раз размашисто и с удовольствием.
– Ну, – повернулся он к сопящему привратнику, – сказывай, кто тут у вас главный да где его сыскать?
– Главный-то у нас посол князя Ивана Васильевича Никита Васильевич Беклемишев, боярин большой, чей ум и щедрость украшением этого…
– Да погоди хвалы петь, – оборвал излияния привратника Афанасий. – Где сыскать боярина твоего?
– А вона в том доме с крыльцом резным. Зришь? Там он людей пришлых и принимает.
– Когда принимает-то?
– Да прям сейчас принимает. И до обеда. А потом обедать изволит и делами государственными заниматься, не до босяков перехожих ему будет.
– Так я пойду, – сказал Афанасий. Ему стало совестно, что обидел грубым словом первого русского человека, встреченного за многие годы.
– Нам-то чего докладываться? Мы люди маленькие, – буркнул привратник и, забросив на плечо бердыш, ушел в будочку у ворот. – Открой-закрой, да спрашивать не моги, зачем пожаловали…
Купец пожал плечами и пошел, куда было сказано. Конечно, посол московский, это совсем не то, что тверской, думал он. В прошлый раз с Василием Папиным вон как вышло. Да все ж и не Фатих тюркский, что поклеп возводил, – душа христианская, человек русский, должен помочь.
Он миновал сараи, где хранились отрезы сукна и шкурки собольи под охраной двух дюжих приказчиков. Афанасий не выдержал, улыбнулся им. На мрачных харях молодцев отразилось смешанное с осторожностью непонимание. Чтоб не смущать их, купец отвел взгляд и поспешил дальше. Прошел мимо вонючих кожемятных цехов и кузен. Обычные люди с ухоженными бородами суетились у чанов и наковален, звенели молоты, плескалась дубильная жидкость. Мастера покрикивали на подмастерьев. Повсюду русская речь, благолепие, и никто не стесняется крестом животворящим себя осенять. А вот и мастерские, где мелкую работу делают. А за ними водяное колесо, что приводит в действие механизмы, станок ткацкий или молот кузнечный, как в Каллуре.
