После обеда, когда будущие тесть и зять вошли в кабинет, чтобы выпить кофе с ликёром и выкурить по сигаре, Бертгольд вернулся к разговору о своей родственнице и взял с Генриха слово держаться от неё подальше и не переписываться. Ведь Гольдринг теперь ответствен не только за свою честь, но и за честь и спокойствие Лорхен.
Свидание жениха и невесты состоялось лишь поздно вечером. Мобилизовав все свои способности, фрау Эльза так поставила ночник и настольную лампу с тёмным абажуром, что лицо Лоры, которая лежала животом вниз, на горе подушек, оставалось в тени.
Генрих едва сдержал смех, увидев позу своей невесты. Он высказал сочувствие больной, посетовал на судьбу, лишившую его, после долгой разлуки, возможности обнять Лорхен. А в душе был рад – может быть, удастся ещё раз отсрочить обручение.
Но Бертгольд словно подслушал его мысли.
– Ну, а кольцами вы обменяетесь завтра вечером, к тому времени Лоре, наверное, станет лучше. Согласен?
«Хоть бы для проформы выслушали моё предложение руки и сердца!» – подумал Генрих, но должен был сказать:
– Конечно!
И на следующий вечер помолвка состоялась. Правда, Лора пережила ещё одно разочарование: она понимала, что пышного празднества быть не может из-за её болезни, но всё-таки ждала гостей, подарков, поздравлений. А вышло совсем иначе. В Германии был объявлен национальный траур, и генерал-майор Бертгольд не мог допустить, чтобы посторонние знали о помолвке его единственной дочери. Гласность могла повредить и Генриху. Итак, кроме своих, при обручении никого не было.
Но пришлось примириться и с этим. Надев кольцо на палец правой руки – невесте полагается носить его на левой, но левая была обожжена, – Лорхен пустила слезу. Расчувствовался и генерал Бертгольд. Он поцеловал Генриха в голову и трижды перекрестил будущих молодожёнов.
Ужинали в комнате Лорхен, возле её кровати, под аккомпанемент стонов невесты, которая временами забывала, что ей надо сдерживаться.
Утром Генрих уехал. На вокзал его провожал только Бертгольд.
– Ты помнишь всё, о чём мы договорились?
– Конечно, отец!
– Надеюсь, ты понимаешь, что о нашем разговоре никто не должен знать?
– Вы меня принимаете за ребёнка?
– О нет! Из тебя выйдет чудесный разведчик, Генрих! – прощаясь, сказал Бертгольд.
Странное совпадение: точно такую же мысль высказали и руководители Гольдринга в Советском Союзе, когда получили план Бертгольда.
Хотя официальный траур по армии Паулюса уже закончился, но на протяжении всей дороги от Мюнхена до Сен-Реми Генрих не слышал не только смеха и шуток, но даже громких разговоров. Он ехал в офицерском вагоне и мог оценить настроение командного состава гитлеровской армии. А настроение это было такое, словно у каждого офицера вчера из дому вынесли покойника!
Так же невесело чувствовали себя оккупанты в Сен-Реми. Что же касается французов, то мадам Тарваль, сама того не подозревая, совершенно точно охарактеризовала их отношение к событиям.
– Со счастливым возвращением, мсье Гольдринг! – искренне обрадовалась она, когда шестого февраля, тотчас по прибытии из Мюнхена, её постоялец вошёл в ресторан. А мы только позавчера вечером вспоминали вас, когда праздновали траур. Было так весело…
– Как это праздновали траур?
Мадам Тарваль покраснела, глаза её виновато забегали.
– Простите, мсье, я не так сказала… Мой ресторан в дни траура был закрыт, вот мы и собрались посидеть, поговорить…
– И выпили за упокой души фельдмаршала Паулюса! – в тон собеседнице закончил фразу Генрих.
– Ой, курица пережарится! – воскликнула хозяйка гостиницы и с неожиданной для её полной фигуры живостью убежала в кухню.
– Что я сказала! Представь, Моника, что я сказала! – сетовала мадам Тарваль, увидав дочь.
– Кому, мама, и что?
– Я сболтнула мсье Гольдрингу…
– Генриху? Он приехал?
– Сидит в голубом кабинете… И я…
Не дослушав мать, Моника выбежала из кухни, на ходу снимая передник.
– Привет моей маленькой учительнице! – Генрих радостно вскочил с места и пожал обеими руками узкую ладонь девушки. – Ну, рассказывайте, как это вы тут праздновали траур?
– Что праздновали? – удивилась Моника.
Генрих пересказал свой разговор с мадам Тарваль.
Девушка рассмеялась.
– Это мама ошиблась!
– Я уверен, что ошиблась! Ведь вы три дня носили траур, молились богу и ни разочка не улыбнулись. Правда?
– А я уверена, что ваше сердце разрывалось от горя и тоски.
– Оно действительно разрывалось, только по совершенно иным причинам. Эти три дня я не забуду до самой смерти.
– У вас были неприятности? – взволновалась девушка.
Появление мадам Тарваль, которая принесла ужин, прервало разговор.
– Да, чуть не забыла! Сегодня несколько раз звонил мсье Лютц, спрашивал, не вернулись ли вы? – сказала она, накрывая на стол.
– Он, кажется, болен, – прибавила Моника.
Генрих поспешил к телефону.
– Привет, Карл, это я, Генрих… Что? Обязательно приеду, только поужинаю, а то я очень голоден.
Мадам Тарваль вышла, чтобы приготовить Генриху кофе, и Моника попробовала вернуться к прерванному разговору.
– Так что же с вами случилось, Генрих, в эти дни?
– Это очень длинная и серьёзная история, чтобы рассказывать её между двумя глотками вина. Лучше расскажите о себе.
– А почему вы думаете, что мой рассказ можно уместить между двумя глотками вина? Возможно, и со мной произошло нечто очень важное и серьёзное!
– Тогда я не уйду, пока вы мне не скажете, что именно!
– О, в таком случае вам придётся сидеть очень долго, – рассмеялась девушка. – Может быть, всю жизнь…
– Это означает, Моника, что вы не верите мне?
– Это значит, что я не доверяю ещё самой себе.
– И долго это будет продолжаться?
– Пока я не буду убеждена, что вы не скрываете от меня своих тайн, Генрих.
– Это намёк на Мюнхен?
– На Мюнхен на Бонвиль, на Сен-Реми…
– Вас мучит женское любопытство?
– Нет, меня мучит… – девушка вскочила с места. – Спокойной ночи, Генрих! – крикнула она и исчезла за дверью.
Быстро поужинав, Генрих, несмотря на поздний час, пошёл к Лютцу.
Гауптман полулежал в кровати, подложив под голову несколько подушек. Рядом, на небольшом столике, стояла тарелка с нехитрой закуской, пепельница и бутылка грапа. Пустые бутылки валялись под столом и под кроватью.
– Что с тобой, Карл? Ты заболел? И почему не прибрано в комнате? Денщик!
