– Отработаю я, Афанасий Игнатьич, отработаю, – торопилась заверить Агриппина.
– Знамо дело – отработаешь, куда денешься, – перебивал ее заверения Афанасий. – Давай так порешим: лошадь я твою беру на свое содержание, ну и тебя с парнишкой. В сенках определяйтесь…
В теплых сенях большого дома Грязновых была отгорожена небольшая клетушка, вот в ней Спирины и обосновались. Агриппина ломила с утра до вечера по хозяйству, а маленького Мишатку приспособили макать свечи: из веревочки скручивался фитиль, обмакивался в теплое сало, остужался, а затем еще раз обмакивался и еще, пока не появлялась свеча. Горела она неярко, воняла, но зато продавалась на базаре по дешевой цене, и покупателей на нее было изрядное количество. За два года Мишатка провонял салом насквозь, возненавидел свечи, житье в чужом дому и мать, которую было ему ни капли не жалко: своими глазами видел, как она с Грязновым занималась на сеновале непотребным делом.
Все опротивело мальчишке. И стал он подумывать: куда бы ему сбежать от такой скудной и тоскливой жизни?
Но тут подоспел случай и многое предрешил.
Грязнов содержал кабак, который в округе все называли Мокрым. Он и впрямь был мокрый: низкая изба, разделенная дощатой перегородкой, в избе этой всегда сумрачно, сыро и стоял, никогда не выветриваясь, тяжелый и удушливый запах, от которого с непривычки нестерпимо болела голова.
Распоряжался в этом кабаке сиделец-приказчик, а на посылках у него был мальчишка: принеси, прибери, подай, сбегай… Мальчишку этого за воровство и за то, что начал к вину прикладываться, выгнали, а на его место, чтобы денег не платить – за еду пусть отрабатывает, – Грязнов приставил Мишатку.
Целыми днями толпились в кабаке пьяницы, шумели, орали песни, иногда дрались. Не было покоя от них и ночью, то и дело раздавался стук в закрытые ставни: горит душа и темнота ей не помеха. В глухой стене проделано было специальное окошко, сиделец его открывал, принимал деньги и в это же окошко подавал вино.
В округе имелось множество маленьких кожевенных заводиков; народ там трудился по большей части пьющий, и кабак никогда не пустовал. Мишатка со временем освоился, подружился с сидельцем-приказчиком, а затем и со многими посетителями, которым глянулся бойкий и веселый парнишка, скорый на ногу и на любую услугу. Иногда ему от хмельной щедрости совали копейки, он их никогда не тратил, а складывал в укромном месте, еще не зная, на что потратит, но твердо зная, что деньги эти, рано или поздно, обязательно ему пригодятся. В дом к Грязнову, чтобы попроведовать мать, он почти не ходил – только по большим праздникам. Не хотелось ему туда идти и никого там не хотелось видеть. Сиделец-приказчик выучил его счету и грамоте и, видя, что парнишка учение схватывает на лету, предсказывал:
– Большой мошенник, Мишка, из тебя получится, только вина не пей.
Несколько лет, проведенных в кабаке, стали для Мишатки первыми уроками в жизни, которые он усвоил накрепко, потому как сама жизнь поворачивалась здесь к нему очень уж неприглядным боком. Узнал он, как можно пьяного обсчитать и карманы у него вывернуть, как можно своровать, чтобы ни сиделец-приказчик, ни Грязнов даже не догадались, как соврать, глядя при этом широко раскрытыми и честными глазами.
Многое постиг Мишатка не по-детски пытливым своим умом.
В один из апрельских дней, а выдался он с редким дождиком и пронзительным, холодным ветром, забрели в Мокрый нищие. Вымокшие до нитки, дрожащие, тощие и злые, будто цепные собаки, они сразу же потребовали вина, сели за дальние столы и, когда выпили, принялись ожесточенно собачиться: кто лучше пел сегодня на базаре и как надо делить деньги… Чем больше пили, тем яростней кричали друг на друга и в конце концов разодрались. В драке никто никого не одолел, только изорвали и без того ветхую одежонку да сломали посох, и, утомившись, попадали спать прямо на полу, сунув под головы истрепанные котомки.
Сиделец-приказчик сначала хотел вызвать околоточного, но передумал, рассудив, что с нищебродами лучше не связываться: затаят злобу и пустят при удобном случае красного петуха, им что – народ-то аховый и бросовый. Только и наказал Мишатке не спать и глаз с незваных гостей не спускать.
Мишатка всю ночь не спал.
Рано утром нищие зашевелились, зашуршали, будто тараканы, и оглушительно закашляли, надсадно отхаркиваясь и сплевывая на пол. Когда поднялись на ноги и, переругиваясь, собрались уходить, увидели: один, разметав руки и безвольно откинув на сторону голову, остался лежать в углу. Кинулись к нему, думали, что помер, но он с хрипом дышал, и в уголке рта надувались и лопались белесые пузырьки слюны. Нищие о чем-то невнятно пошептались между собой и быстренько выскользнули из кабака – даже двери за собой не закрыли.
Подоспевший к этому времени сиделец-приказчик только руками развел. Снова собрался бежать к околоточному и снова передумал: начнутся расспросы, Грязнова придется призывать, а тот за приют нищих на ночь по головке не погладит, если разозлится, может и с насиженного места вышибить.
Что делать?
– А давай его в сарайку, там тепло, глядишь, и сам очунеется, – предложил Мишатка, – вина ему дадим, похлебки горячей…
Сиделец подумал-подумал и махнул рукой: семь бед – один ответ. Нищего перетащили в сарайку, застелили солому в углу старыми тряпками, уложили, а сверху накрыли рваным полушубком. Мишатка влил ему в рот вина, накормил горячей похлебкой, и нищий, перестав надувать пузыри из белесой слюны, посмотрел на парнишку осмысленным взглядом и хрипло выговорил:
– Я уж помирать собирался…
Через два дня, на удивление, он бодро встал на ноги и затараторил веселой, бойкой скороговоркой, рассказывая о том, что болезнь к нему привязалась по причине простуды:
– На паперти сидели, а чтобы подавали погуще, я кафтанишко свой скинул, вот таким макаром высиживал…
И нищий, скинув для правдивости верхние ремки, остался в одной рубахе, раздернул пошире ее ворот и обнажил тощую, впалую грудь, на которой болтался на засаленной веревочке погнутый медный крестик. Звали его, как выяснилось, чудно – Иван Коврига. Какого он рода-племени и как оказался в нищей братии, не рассказывал, а на расспросы сидельца-приказчика только отмахивался:
– В щелоке меня варили, вальком меня лупили, в проруби полоскали – все позабыл! Ты лучше, мил человек, дай супчику похлебать, нутро у меня после болезни шибкое голодное!
– Какой шустрый, – удивлялся сиделец, – на ходу подметки рвет! Может, тебе и перинку постелить да девку подкатить под бок?!
– Благодарствуем премного, – скалился нищий, показывая мелкие, наполовину раскрошенные зубы, – только перебор будет с периной да с девкой, а мы края ведаем: супчику горячего да хлебца кусочек – нам и достаточно.
