Вальтер Скотт - Эдинбургская темница

— Мэдж! Мэдж! Мэдж Уайлдфайр! Мэдж, чертовка! Куда ты лошадь дела? — раздались за перегородкой мужские голоса.

— Она, бедняжечка, ужинает, — ответила Мэдж, — да и вам пора. Вот бы дьявол накормил вас горящей серой, тогда бы вы не так галдели.

— Ужинает? — спросил более свирепый грабитель. — Что ты там мелешь? Говори, где лошадь, а не то я вышибу из тебя твои свихнувшиеся мозги!

— Она кушает пшеничку у дядюшки Габлвуда в поле.

— Пшеницу у него в поле! Да ты, видать, совсем рехнулась, девка, — ответил из-за двери злобный голос.

— О дорогой Том Висельник, разве молодая пшеница повредит бедной скотинке?

— Не в том дело, — ответил другой грабитель, — а вот что с нами будет, когда завтра все увидят нашу лошадь в чужом поле? Отправляйся, Том, туда и приведи ее поскорей, да смотри не ходи по взрыхленному полю, не то останутся следы.

— Что потяжелее, то ты на меня всегда спихиваешь, — проворчал его товарищ.

— А ну, живо, вали отсюда, Лоренс! — сказал другой, и Том без дальнейших возражений вышел из хибарки.

Тем временем Мэдж на своей соломе приготовилась ко сну: она не легла, а сидя у открывавшейся в сторону каморки двери, прислонилась к ней спиной, чтобы никто не мог открыть ее.

— Можно воровать по-разному, Джини, — сказала Мэдж Уайлдфайр, — хотя мать этого и не понимает. Смотри, до чего я умная: собственную спину в засов превратила. Но этот засов не так крепок, как тот, что в эдинбургском Толбуте. Эдинбургские слесари делают, на мой взгляд, самые лучшие в мире засовы, замки, решетки и кандалы. И сковородки для оладий они тоже неплохие делают, хотя слесари из Куроса более искусны в этом деле, чем они. У моей матери была когда-то такая хорошенькая куросская сковородочка, я еще собиралась печь на ней оладьи для своего бедного дитяти — умер он, не сладко ему было. Но мы ведь все должны рано или поздно умереть, и вы, камеронцы, знаете это очень хорошо; вы и на земле-то нарочно так убого живете, чтобы потом не жаль было умирать. Да, ведь заговорили о Бедламе, так я хочу сказать, что никому не желаю туда попасть, хотя, может быть, и не права. А вот эту песню ты знаешь? — И, повинуясь своим беспорядочным и бессвязным побуждениям, она громко запела:

Я что-то немножко охрипла, Джини, и петь мне больше не хочется. Спать захотелось.

Голова ее склонилась на грудь, и Джини, мечтавшая о тишине, чтобы спокойно взвесить возможности и способы побега, старалась ничем не тревожить спящую. Но не успела Мэдж, полузакрыв глаза, подремать и двух минут, как очередной беспокойный и неугомонный порыв больной души вновь взбудоражил ее. Она подняла голову и вновь заговорила, но гораздо тише, пока сонливость, к которой присоединилась и усталость, вызванная долгим переездом на лошади, окончательно не сразили ее.

— Не понимаю, почему мне так хочется спать, я ведь никогда не засыпаю, пока моя хозяйка-луна не уйдет на покой; а пока она еще катается наверху в своей роскошной серебряной карете, я с ней; мне весело, хоть я и пляшу для нее совсем одна, а иногда ко мне приходят мертвецы и тоже пляшут со мной, такие, как Джок Портеус, или всякие другие, кого я знала, когда сама была еще жива, потому что я сама когда-то умерла, ты знаешь…

Здесь бедная сумасшедшая затянула низким и Диким голосом:

— В конце концов, Джини, все равно толком не узнаешь, кто умер, кто жив, а кто в стране фей. Ну, да уж это совсем иное дело. Мой ребеночек умер, его похоронили, это все знают, — а только это ничего еще не значит. Я его и до этого раз сто на коленях держала и потом столько же, когда его уже похоронили, а раз так — значит, он вовсе и не умер. — Внезапно какая-то осознанная мысль вкралась в ее безумные представления, и она разразилась плачем и восклицаниями: — Горе мне, горе мне! Горе мне!

Так, всхлипывая и жалуясь, она наконец заснула, тяжело дыша во сне и предоставив Джини полную возможность оглядеться вокруг и предаться своим грустным размышлениям.

Посмотрев на слабо освещенное окно в надежде, что ей удастся совершить оттуда побег, Джини поняла, что об этом нечего и думать: оно находилось высоко в стене и было настолько узким, что если бы она даже и добралась до него, то не смогла бы протиснуться в узкое отверстие. Неудачная попытка побега могла привести лишь к тому, что к ней стали бы относиться гораздо хуже, чем сейчас, и поэтому она решила выждать удобный случай, прежде чем подвергать себя такому риску. С этой целью Джини тщательно осмотрела обветшалую глинобитную перегородку, отделявшую жалкую нишу, в которой она сейчас находилась; от остальной части хибарки. В перегородке, гнилой и трухлявой, было много трещин и щелей; осторожно и бесшумно расширив пальцами одну из них, Джини отчетливо увидела старую фурию и высокого грабителя, которого она называла Левиттом, сидевших у потухшего очага и занятых, очевидно, каким-то важным разговором. В первое мгновение Джини содрогнулась от ужаса при виде этой сцены: черты старухи, отвратительные и застывшие, выражали неукротимую злобу и закоренелый порок; лицо ее компаньона, само по себе, может, и не такое отталкивающее, было отмечено следами дурных привычек и преступной профессии.

— Но я вспомнила, — говорила впоследствии Джини, — как мой дорогой отец рассказывал нам в зимние вечера о тех временах, когда он находился в заточении с блаженным мучеником мистером Джеймсом Ренуиком, кто поднял упавшее знамя нашей истинной, реформированной шотландской церкви после того, как достойный и прославленный Дэниел Камерон, наш последний благословенный знаменосец, был сражен мечами нечестивцев в Эрсмосе; вспомнила я и про то, как сердца даже самых неисправимых преступников и убийц, с кем они были заключены, смягчились как воск, когда они услышали слова их праведной веры. И я подумала, что тот, кто помог им в беде, не оставит и меня без помощи и укажет мне как и когда избавиться от тех пут, в которые я попала. Мысленно я повторила слова блаженного псалмопевца в сорок втором и сорок третьем псалмах Священного писания: «Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я буду славить его, Спасителя моего и Бога моего».

Укрепив свой разум, от природы спокойный, твердый и уравновешенный, этими религиозными рассуждениями, бедная пленница смогла уловить и понять большую часть знаменательного разговора, который вели те, в чьи руки она попала; правда, задача была не из легких, ибо они говорили приглушенными голосами, прибегали иногда к воровскому жаргону, совершенно непонятному для Джини, и дополняли свои отрывистые фразы различными жестами и знаками, обычными для людей преступных профессий.