Олег Гончаров - Полонянин

— Ступай, — кивнула княгиня.

Притворил я дверь за собой, а тут уже Ицхак меня встретил.

— Ну? Что? — А в глазах у посадника надежда с тревогой вперемешку.

— Погоди, — я ему и бегом в поруб.

Прошел через подклеть. Гридни двери в поруб стерегут, а то вдруг кто вздумает иудея из полона выручать. Не стерпел я, рассмеялся от такого рвения.

Только они шутки моей не поняли, мечи вынули и на меня поперли. То ли со скуки у них ум за разум зашел, то ли впотьмах не разглядели, кто там смеется?

— Обалдели, что ли, совсем? — я им крикнул.

И вовремя. Не то бы до смертоубийства гридни дошли. С них станется.

— Это же я, Добрый, ключник княжеский.

— Тьфу, — сплюнул в сердцах один из гридней. — А мы тебя с потемок не признали.

— Кто за главного у вас? — спросил я, не мешкая.

— Что? Пора? — из клетушки, что рядом с дверью в поруб была, Претич выглянул.

Увидал меня, удивился, улыбнулся…

— Все после, сотник, — остановил я его. — Соломон здесь?

— А куда ему деться?

— Меня Ольга к нему послала. Вели, чтобы дверь отпирали.

И тут крик жуткий раздался. Словно из кого-то живьем кишки вынули.

— Это он? — спросил я тревожно.

— Да нет, — ответил Претич. — Это Дубынька-разбойник вопит. Его вчера привезли. Удумал, чудилка, купцов на черниговском тракте грабить, да на Свенельда со Святославом нарвался. Ну, его Душегуб наш сразу на правило и выставил. У ката рука нелегкая. Теперь Дубынька отойти от правежа не может. Всю ночь орал, словно резаный, спать не давал. Засовы отоприте, — велел он гридням.

Лязгнуло, заскрипело, отворилось. Вошел я в полумрак поруба. От мороза поежился, от вони поморщился.

— Соломон, — позвал.

— А? Что? — в углу зашевелилось. — Уже?

— Тише, Соломон, — к лекарю я на груду тряпья подсел. — Это я, Добрыня.

Смотрю на старика, а у самого чувство, словно это меня кат мучил. Не пожалел его Душегуб. Космы его седые подпалил, бороду выдернул, на руке двух ногтей не хватает. Из пальцев сукровица бежит, а про лицо и говорить нечего — синяком сплошным. Лишь по голосу лекаря и узнал.

— Как же ты так? — только и смог спросить.

— Вот ведь, Добрынюшка, что со мной сталось, — он мне тихонько. — Отплатила мне княгиня за все хорошее и плохого не забыла. Казнить меня ноне собралась…

— Ты погоди, — я ему. — Может, еще и обойдется все.

— Нет, — вздохнул лекарь тяжко. — Не обойдется. Кат мне нутро отбил. Не жилец я больше.

— Да брось, Соломон, ты не из таких передряг выкарабкивался.

— Когда это было… — закрыл старик глаза. — Я же тогда молодой был, а теперь…

Помолчал он, с силами собираясь, а потом на меня взглянул.

— Я же и вправду виноват, — прошептал он. — Память меня подвела. Простудился Святослав. Грудь ему заложило, горло гнойниками пошло. Ну, я ему отвар и приготовил. Только по забывчивости своей донника в четыре раза больше, чем следовало, положил…

— Он же в таких количествах доветренную лихоманку вызывает, — вспомнились вдруг наставления Белорева.

— Вот-вот, — вздохнул Соломон. — Чуть поносом кровавым каган не изошел.

— Так ведь от поноса…

— Ну, потом-то я исправился. И черемухой, и, как ты советовал, пупками куриными его отходил. Но ты же Ольгу не хуже моего знаешь. Она же над сыном, как клушка над цыпленком, трясется. Не простила она мне. Уже давно княгиня зло не знала на ком сорвать. Тут я ей под руку и подвернулся.

— Умысла же не было…

— А пойди докажи, — закашлялся лекарь, застонал сдавленно, искореженными руками за грудь схватился.

А я дурнем рядом сидел и не знал, чем ему муки облегчить. От этого погано было на душе. Очень погано.

— Не хочется под топором помирать, — сквозь кашель сказал Соломон. — Люди в смерть мою пальцами тыкать станут. Смеяться будут. Не хочу…

Тут за стенкой снова вой давешний раздался. Ужасный. Надрывный. Словно сам Кощей в поруб попал.

— Вон, — сказал Соломон, — разбойник воет. Сколько он жизней людских забрал. А я… — И кровавая капля пробежала по грязной щеке лекаря. — Обидно… — прошептал он чуть слышно.

— Ты потерпи, — сказал я ему, вставая. |

— Погоди, — схватил он меня за руку. — Ты вот что… если в каганат попадешь и нужда у тебя какая случится, Авраама бен Саула ищи. Он ребе при дворе кагана Иосифа. Божий человек, по-нашему. Среди людей хазарских Авраам почитаемый, а мне племянником доводится. Поклон ему передай… помнишь тот рубин, что ты мне в подарок дал?.. За печкой он в доме моем в тайнике укрыт. Половицу у стены приподнимешь, там и найдешь… отдашь его Аврааму. Если он помочь не сможет, то хотя бы совет мудрый даст…

— Будет тебе, Соломон…

— Иди, да мурым будь, а мне с Богом моим поговорить время пришло…

Я уже из поруба выбрался, когда снова Дубынька заголосил.

— Вот ведь змий подколодный! — выругался Претич. — И ведь не заткнешь, — сокрушался он, — Ольга не велела. Ну? Чего там, Добрый, скоро ли жида на казнь вести?

— Про то мне неведомо. Мне теперь обратно к княгине торопиться нужно.

— Спроси ты там у нее…

— Ладно…

Ицхака у горницы уже не было. Видно, ушел он, так и не дождавшись встречи с княгиней. Толкнул я дверь, слышу:

— …Иисус же говорил: Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят. И делили одежды Его, бросая жребий… [96] — это Григорий читал книгу, Андреем завещанную.

А Никифор стоял рядом и, словно впервые, слушал внимательно, а Ольга слезы платочком утирала. И мне вдруг вспомнилось, где я слова эти однажды слышал. То же самое рыбак говорил, когда дулебы его на крестовине распяли. Не стерпел я, высказал:

— Над словом писаным плачешь, княгиня, а у самой прощения нет. Креститься хочешь, а в душе у тебя потемки! За что Соломона казнишь? За что?

— Так ведь он… — начала Ольга.

— Со снадобьем напутал, — перебил я ее. — Кроме поноса, с сыном твоим ничего бы не случилось!

— И верно, княгиня, — тихо сказал Григорий. — Господь нам прощение завещал…

Зыркнула на меня варяжка зло, к окну подскочила, настежь его распахнула,

— Слышишь, на майдане что делается? Человечины киевляне хотят. Если казни не будет, они терем мой крушить начнут.

Шум толпы ворвался вместе с ветром студеным в горницу. Разошелся народ. Истомился, зрелища ожидая. Волнуется.

— А ведь там, — кивнула она, — не только Перуновы почитатели. Там и христиане с Козар, и купцы заморские, и латиняне, и греки цареградские. Богато ныне в Киев гостей понаехало. Отчего ж они о прощении для лекаря не просят? Или завет Иисусов забыли?

— Что же это? — пробасил Никифор растерянно. — Выходит, в Киеве не люди, а звери лютые живут?

— Да люди они. Люди, — спокойно сказал Григорий. — Такие же, как те, что сначала Христу «Осанна» кричали, а потом от Пилата «Распни его» требовали.