Олег Гончаров - Полонянин

9 февраля 953 г.

На похороны Соломона нас с Дареной не пустили. Оно и понятно. У каждого народа свой обычай покойников в последний путь провожать. Потому и обиды у нас не было. Мы уже ночью с лекарем простились, а потом еще и с конюхами как следует помянули.

Они-то мне встречу готовили, а получилась тризна. Хмельного было выпито немало. Десятник пришел, Глушила ненадолго заглянул. Мы молотобойца на конюшне оставить хотели, но он, сославшись на то, что жена его заругает, принял на грудь корчажечку да домой заспешил. Я тоже на питье не сильно налегал, знал, что скоро утро настанет и придет пора о живых подумать. Поэтому, как только рассвело, простился я с друзьями и в терем княжеский направился. Смотрю, у помоста Душегуб суетится. Веселый.

— Ты чего это с утра пораньше топор точишь? — спросил я ката.

— Как это чего? — ответил Душегуб. — Казнь у нас ныне.

Удивился я:

— Неужто Ольга свое слово отменила? Да и помер же лекарь без твоей помощи.

— Лекарь помер? — почесал кат затылок. — Выходит, верно говорят, что от судьбы не уйдешь. И коль срок настал, то сколько от Марены ни прячься, а она все одно найдет. Только я не для лекаря струмент готовлю. И кроме него найдется, кому башку отчекрыжить. Может, слышал, Дубыньку-разбойника поймали?

— Слышал, — вспомнил я страшный вой в порубе.

— Он же душ-то поболе моего загубил. Ну, так его тоже… того… — провел большим пальцем Душегуб себе по горлу. — Его-то уж княгиня точно не помилует, — улыбнулся он щербатым ртом.

— Понятно, — кивнул я и дальше пошел.

Несмотря на такую рань, Ольга была уже на ногах. Она вызвала в горницу двух старших ключников и теперь выясняла, сколько народ киевский попил и поел за прошедшую ночь. Сетовала, что ныне работный люд и холопы будут маяться после вчерашнего перепоя. А дел невпроворот…

Стояли мужики. Слушали хозяйку внимательно. Страдали. Они же вчера тоже за княгиню Киевскую приняли. Потому в горнице дух висел тяжелый. Мужики хмурились, переминались с ноги на ногу и в душе ругали свою нелегкую долю. Но виду не показывали. Тихо потом исходили, жаждой мучались, но терпели.

— Вы давайте людей будите, — говорила она ключникам.

— Так ведь, матушка, — сказал один из них, — они же вчера так угвоздились, что ноне к работе будут непригодны.

— Ну, так опохмелите их! — Ольга взглянула на ключника строго. — А то вы сами не знаете, что делать надобно? Вон рожи какие у вас кислые. Небось головы-то гудят?

Помялись мужики. Вздохнули.

— Да они же с опохмела могут вразнос пойти, — сказал другой ключник.

— А вы им больше чары не подносите. А ежели кто больше выпьет, моим словом его на правило ставьте. Пороть будем, пока хмель не выйдет.

Еще горше вздохнули ключники, но промолчали. Тут княгиня меня увидала, смутилась отчего-то.

— Или мне вас учить надо, как народ к работе понудить? Ступайте, — ключников она отослала.

— Так ведь и нам перепадет по чарке, — шепнул один мужик другому, мимо меня проходя. — Здорово, Добрый, — кивнул он.

— И вам… на здоровье, — подмигнул я ключникам.

— Ты чего это ни свет ни заря? — спросила Ольга, как только мы остались одни.

— Сестра моя где? — это было первое, что сказал я княгине.

Вчера впопыхах не до этого было, но беспокойство за Малушу мне всю ночь покоя не давало. Оттого с утра пораньше я в терем и пришел.

— Я ее в Вышгород отправила, — ответила она. — И Загляда с ней. Бабка Милана совсем стара стала, вот и будут они ей пока в помощницах. Так что не волнуйся ты за сестру. Не переживай. Я же сказала, что в обиду ее не дам. А с Соломоном-то что?

— Помер лекарь.

— Как?! — растерялась княгиня. — Что ж я натворила глупая?.. — запричитала.

— Ну, будет… — сказал я ей. — Будет тебе убиваться.

А она мне на грудь бросилась и разрыдалась.

— Что толку теперь слезы лить? — Мне сейчас не до ее рыданий было. — Что случилось, не воротишь уже. Вон, Душегуб сказал, что от Доли своей не убежать. Значит, так судьба распорядилась. Теперь важно в грядущем дров не наломать.

— Да что же я… — не унимается княгиня.

— А что ты? — я ей говорю.

Поплакала она и затихла. Чую — успокаиваться начала. А из объятий моих не слишком-то рвется. И вроде ненароком губы мне подставляет.

— Ты погоди. — Я ее от себя отстранил. — С лекарем ясно. А что теперь со мной будет?

— Ты про что это? — отошла она от меня, утерлась платочком.

— Как это про что? Про то, что ты мне перед отъездом в Муром обещала.

— Не поняла… — сделала она вид, что не помнит ничего.

— А чего тут непонятного? И вчера слова мои мимо ушей пропустила, и ныне в непонятки какие-то играешь. Ведь тебя тогда никто за язык не тянул. Сама сказала, что воля меня ждет, коли Григория привезу…

— Я так сказала? — И слезы сразу высохли, и удивление вместо скорби на лице появилось.

— Нет, я это только что выдумал, — не хотел я злиться, а само получалось. — Я год целый словами этими жил. По сто раз на дню их вспоминал, а ты теперь на попятную хочешь?

— А разве плохо тебе в Киеве?

— Хорошо, — кивнул я. — И сытно, и пьяно, и развлечений полно. Вон, казни каждый день. Вчера Соломон, ноне Дубыня, а завтра? Завтра, может, меня на колоду головой положишь?

— А что? Есть за что?

— Хозяйка, если захочет, холопу всегда вину найти сможет.

— И все снова, — вздохнула Ольга. — Землю Древлянскую баламутить начнешь. Народ против меня со Святославом поднимешь…

— Ты же знаешь, что не будет этого, — посмотрел я ей прямо в глаза. — Неужто не поняла еще, что не хочу я из Руси выходить? И не сбежал тогда, и Путяту от бунта отговорил, и готов хоть сейчас стремя сыну твоему поцеловать. Не ищу я власти. Покой мне дороже. Отпусти ты меня!

— Но по договору… — привычно затеребила она платочек.

— Знаю, — перебил я ее. — По договору, что у деда Болеслава в Праге лежит, мне еще два года в полонянах ходить. Но ведь я не просил срок холопства моего уменьшать, ты же сама…

— Да! Да! Да! — наконец признала она мою правоту. — Говорила! Обещала! А потом пожалела о сказанном. Тебя и так слишком долго не было. Я уже думала, что никогда не увижу тебя. Что сгинул ты в лесах муромских. А теперь… когда здесь ты… — она замолчала, а потом проговорила тихо: — Теперь ты опять уйти хочешь. К ней… к ведьме своей…

— Жена она мне, — сказал я как можно спокойней. — Мы же говорили с тобой не раз. Не может промеж нами любви быть. Зачем же мучить и себя, и меня? Зачем?

— Да потому что… — она отвернулась.

Закрыла лицо ладонями княгиня Киевская. Постояла так. Может, ждала, что подойду я к ней? Может, еще на что-то надеялась? Потом опустила руки, словно сил в них не осталось. Прошептала: