Этот парень просто без конца притягивал к себе неприятности. Выбирая путь, он избрал именно тот, что привел нас прямым ходом в лапы патруля панди, и мне пришлось объясняться, сказав, что мы бедные люди и идем к нашему другу Умруле, сказать, что британцы убили его брата. Когда мы вошли в деревню, то стоило мне только отвернуться, как он забрел в хижину и, нащупывая путь в темноте, схватил за бедро спящую женщину. К счастью, она была слишком испугана, чтобы кричать, и нам удалось убраться. А потом он вдруг завопил:
— Это Джафирабад, я уверен в этом. А это Салехнагар, да это он. — Затем последовала пауза и: — Ну, я так думаю.
А кульминацией всего действа стало то, что мы увязли в болоте и около часа барахтались в грязи, причем Каваноу опять было прекрасно слышно. Мы снова и снова погружались в жидкое месиво, прежде чем нам удалось выбраться на твердую землю. Тут я заметил неподалеку дом, в верхнем окне которого горел огонек, и настоял на том, чтобы Каваноу отдохнул, пока я попытаюсь разобраться, где мы находимся. Он согласился, сыпля богохульствами, поскольку остатки своего благочестия, по-видимому, окончательно растерял в болоте.
Я подошел к дому и кто же сидел у окна? Милейшая смуглая девушка, которая сказала, что мы находимся неподалеку от Алам-бага, но что сюда идут британцы, так что все люди убежали. Я поблагодарил ее, скрывая радость и она лукаво глянула на меня поверх подоконника:
— Ты очень промок, Большой человек. Почему бы тебе не пройти в дом, не обсохнуть и отдохнуть, пока я высушу твою одежду? Всего пять рупий.
«Клянусь святым Георгом, — подумал я, — а почему бы и нет?» Я устал, чувствовал себя разбитым и так долго мучился — сперва из-за осады и холеры, а теперь — с этим проклятым ирландцем, заставившим меня искупаться в болоте. Именно это мне сейчас и было нужно, так что я вошел в дом, и тут спустилась она — вся такая круглолицая, смуглая, сияющая, хихикая в свой чарпой и колыхая грудью перед самым моим носом. Я схватил девчонку в объятия, почти крича от обрушившегося на меня урагана желания, и в мгновение ока проволочил ее по комнате, в стиле конной артиллерии, а она в это время визжала и приговаривала, что за пять рупий я не должен быть таким нетерпеливым. Но я был именно таким и успел закончить это приятное дело как раз, когда продрогнувший Каваноу появился под окном, пытаясь на своем ужасном урду узнать, где я и чем вызвана такая задержка?
Я высунулся наружу и взял у него пять рупий, объяснив, что это плата больному старику, у которого я расспрашивал дорогу. Он проглотил это, так что я вернулся в комнату, натянул свои мокрые лохмотья, поцеловал на прощание мою хихикающую Далилу[175] и, пожелав ей доброй ночи, вышел из дома, снова готовым к любым испытаниям.
Дальнейшая дорога заняла у нас еще около двух часов, так как Каваноу устал до полусмерти, и к тому же нам приходилось то и дело прятаться в тени деревьев, избегая попадаться на глаза крестьянам, которые двигались к Лакноу. Я уже начал беспокоиться. Так как взошла луна и было ясно, что до рассвета уже недалеко; если придется двигаться дальше при дневном свете, с бледным, как призрак Каваноу, то нам конец. Я проклинал себя за то, что потратил столько времени, кувыркаясь с девчонкой, когда нам нужно было двигаться дальше, — о чем я только тогда думал? И знаете, я вдруг понял, что во время моих похождений с Каваноу, пока мы блуждали в поисках нужной дороги, пока его то и дело приходилось выуживать из луж, каналов и болот, — за всем этим я и забыл о серьезности всего предприятия. Очевидно это случилось от того, что я еще не вполне пришел в себя после болезни, но мне даже удалось забыть о своих страхах. Зато теперь они вернулись с новой силой; я был изможден почти так же, как мой спутник, в голове у меня все плыло, а последнюю милю я, должно быть, проковылял, словно в полусне, поскольку следующее, что я помню, были бородатые лица, преградившие нам путь и солдаты в голубых мундирах и белых пуггари. «Девятый уланский…» — подумал я.
Затем какой-то офицер схватил меня за плечи и, к моему удивлению, это оказался Гауг. Которому я в свое время подносил бренди и сигары на веранде в Мируте. Он не узнал меня, но сразу вцепился в нас и доставил в лагерь, где пели горны, разъезжали кавалерийские пикеты, перед штабом поднимали флаг, и все это выглядело так живо, упорядоченно и безопасно, что хотелось просто плакать от облегчения. Однако весь этот замечательный вид сразу померк в моих глазах на фоне костистой фигуры, стоящей перед штабной палаткой и сурового морщинистого лица под помятым шлемом. До этого я не видел Кэмпбелла вблизи со времен Балаклавы. Это был уродливый старый дьявол, обладающий чертовски острым языком и чувством юмора могильщика, но я никогда еще не видал человека, чье присутствие заставляло бы почувствовать себя в большей безопасности.
Он, должно быть, вызвал у Каваноу редкое по своей силе разочарование. При виде генерала мой дурачок Пэдди[176] сразу же позабыл о своей усталости, с величайшей торжественностью объявил кто он, и, выудив из-за пазухи послание, вручил его как последний оставшийся в живых гонец, доставивший Великую Весть с поля брани. Вам трудно будет представить мину более уязвленного благородства, чем та, которая возникла на роже Каваноу, когда в ответ на его цветистый рассказ о нашем прорыве из Лакноу, Кэмпбелл лишь подергал свой темный ус и проронил лишь: «М-да», добавив через мгновение: «Это удивительно». Каваноу, который, очевидно, ожидал встретить бурное восхищение, выглядел несколько разочарованным, и когда Кэмпбелл посоветовал ему: «А теперь идите и прилягте где-нибудь», — повиновался, почти не скрывая злости.
Конечно же, я знал Кэмпбелла, так что я был несколько удивлен тем, как он меня приветствовал, когда понял кто я.
— Неужели это снова ты? — спросил он, как пьянчужка, недоверчиво присматривающийся к содержимому стакана. — Бог мой — ты выглядишь ничуть не лучше, чем тогда, когда я видел тебя в последний раз. А я-то думал, Флэшмен, что ты стал более предусмотрительным. — Он вздохнул и покачал головой и, уже поворачиваясь к палатке, оглянулся на меня и сказал: — Представляешь, я рад тебя видеть.
Полагаю, что найдутся такие, что скажут, мол нет большей чести, чем услышать подобное от старины Тише-едешь; если это так, то я вынужден буду поверить, так как это и была вся благодарность за то, что я провел Каваноу из Лакноу. Не то чтобы я жаловался на судьбу, поскольку, видит Бог, я получил свою часть признания, однако факт состоит в том, что, когда история вышла наружу, все сливки достались Каваноу. Уверен, что лишь жажда славы заставила его взяться за это дело, потому что когда после разговора с Кэмпбеллом я присоединился к нему в палатке для отдыха, этот увалень-ирландец сразу вскочил с колен, на которые он бухнулся было для благодарственной молитвы, повернул ко мне свое веснушчатое лицо обычной деревенщины и озабоченно спросил:
