За одной партой с Прейснером восседал долговязый силач Циглер, сын владельца музыкального магазина. За Ленькиной спиной сидела девочка — дочь евангелического пастора. Какая-то великовозрастная девица с голыми коленками разгуливала по школе в широкополой бойскаутской[35] шляпе. Слово "господа", давно уже отвергнутое и забытое советскими людьми, звучало в этой школе на каждом шагу. Слова "товарищи" не употребляли даже учителя. Обращаясь на уроках и на собраниях к ребятам, они говорили:
— Дети!..
Уже в первый день на уроке географии, когда вызванный к доске Ленька крикнул расшумевшимся ребятам: "Товарищи, тише!" — кто-то с задней парты угрожающе пробасил:
— У нас товарищей нет!..
А в перемену Ленька услышал, как за его спиной какая-то девочка пропищала:
— Гусь свинье не товарищ...
С первых же минут пребывания в школе он понял, что долго здесь не удержится. Не успев сказать со своими одноклассниками и двух слов, он уже чувствовал, что в классе он чужой, что и ребята и учителя смотрят на него если не враждебно, то во всяком случае холодно и недружелюбно. Во всем классе нашлось лишь пять или шесть человек, которых он мог и в глаза и за глаза, и в разговоре и в душе называть товарищами. Всё это были мальчики из простых семей: сын портного Изя Шнеерзон, сын живописца Котелев, сын сиделки из Максимилиановской лечебницы хромоногий Федя Янов...
С Шнеерзоном Ленька сидел за одной партой. Этот худенький, болезненный большеглазый мальчик в коротенькой залатанной курточке однажды очень удивил Леньку, сказав ему после перемены:
— Не слушай их. Они дураки. Они и меня тоже дразнят.
— Кого? Почему? — не понял Ленька. — Меня не дразнят.
Изя смутился, заерзал на скамейке, покраснел до корней волос и пробормотал:
— Они про тебя всякие гадости говорят.
Ленька не успел спросить: какие гадости? В класс вошла учительница, начался урок. После урока он почему-то не стал возобновлять этого разговора. Изя тоже молчал. Но скоро Ленька понял, в чем дело.
Его очень обрадовало, когда он узнал, что в классе издается литературный журнал. Правда, журнал ему не нравился. В "Ученике" печатались главным образом старомодные альбомные стишки, основным поставщиком которых был сам редактор Володя Прейснер. В этих стихах воспевались розы и соловьи, розы рифмовались с морозами, любовь — с кровью... Но журнал этот разбудил в Леньке его давнюю страсть. Ему захотелось самому писать стихи.
Лето двадцать первого года было очень засушливое. В южных районах страны, на Украине, на Северном Кавказе и в Поволжье опять свирепствовал голод. Этот страшный голод унес в могилу миллионы советских людей. В этом же году зарубежные капиталисты, убедившись, что им не одолеть силой молодого Советского государства, стали завязывать с Республикой торговые отношения. Чтобы накормить голодных, Советская власть закупала за границей хлеб. Осенью в петроградский порт пришли первые иностранные пароходы.
Под впечатлением этих двух событий Ленька потихоньку от всех писал поэму, которая называлась "Мы — им". Он писал ее всерьез, отдавая этой работе все свободное время. В аляповатые строчки он вкладывал весь пыл своей маленькой души. Он хорошо знал, что такое голод. Он видел голодающих и сам хлебнул лиха. Но он, как и всякий советский человек, не согласен был променять эту голодную жизнь на сытую жизнь капиталистов. Торговать мы с ними будем, — пожалуйста, но пустить их снова туда, откуда они только что с треском были изгнаны, — нет, не выйдет! Ленькина "поэма" так и кончалась:
Плывут пароход за пароходом
По финскозаливским водам.
Англия... Франция...
Соединенные Штаты...
Норвегия... Швеция...
Смокинги и латы...
. . . . . . . . . . . . . . .
Плывите, плывите,
Ползите, ползите,
От нас вы получите
Вечный
ответ:
Палачам
рурским
Дальше
Петропорта
В красную
Россию
Хода
нет!
Закончив поэму, которая после переписки заняла целую тетрадь, он понес ее Володе Прейснеру. Идти к Прейснеру ему не хотелось. Этот розовощекий напыщенный немчик в круглых роговых очках не нравился Леньке. Уже одно то, что в его присутствии боялись ругать Гердериху — не очень хорошо рекомендовало его. Но что ж поделаешь, — чтобы напечатать стихи в журнале, волей-неволей пришлось обращаться к нему.
После уроков, когда ученики выходили из класса, Ленька подошел к редакторской парте. Прейснер тщательно укладывал в клеенчатый портфель книжки и тетради.
— Я к тебе, — сказал Ленька.
— Ко мне? — удивился Прейснер. — Да, пожалуйста, я слушаю.
— Я стихи написал. Вот. Может быть, подойдут для журнала.
Редактор совсем остолбенел.
— Ты? Написал стихи?
— Что ж такого? — нахмурился Ленька. — Я давно пишу.
— Ну, давай, давай, посмотрим, — снисходительно усмехнулся Прейснер.
Бегло перелистав тетрадку, он еще больше развеселился.
— Ты, я вижу, решил сразу начать с полного собрания сочинений?
— Это поэма, — объяснил Ленька.
— Ах, вот как? Даже поэма?
Прейснер поправил очки и, близоруко приблизив тетрадку к тонкому прямому носу, стал проглядывать первые строчки. Ленька увидел, как покраснели у него уши и как задергались, поползли на сторону редакторские губы...
— Гм... Интересно... Под Маяковского стараешься?
— А что ж, — сказал Ленька. — Может быть, немножко есть. Я люблю Маяковского.
— Да?.. По-твоему, это поэзия?
— Что?
— Маяковский.
— А что же это такое, если не поэзия?
— Маяковский-то? Это рубленая проза, вот что. Голая политика и ни на грош поэзии.
— Что значит — голая?
— Ну, милый мой, мне трудно тебе это объяснить. Ты Тютчева читал когда-нибудь?
— Читал, конечно. И люблю.
— Странно...
Прейснер еще полистал тетрадку, закрыл ее и протянул Леньке:
— На, возьми.
— Что?
— А то, что эту ерунду я печатать не буду.
— Почему ерунду? — возмутился Ленька. — Ты же даже не прочел до конца!
— Не прочел и читать не собираюсь. Я уже вижу, что это за штучки. Должен тебе сказать, что у нас журнал литературно-художественный. Мы никакой политикой не занимаемся... Пошли лучше свою поэму в "Правду" или в "Бедноту"... Может быть, там напечатают... и почтовом ящике.
Не скажи Прейснер этих последних слов про почтовый ящик, может быть, все и обошлось бы. Но тут Ленька рассвирепел. Он чувствовал, что это глупо и недостойно, но не мог удержаться и, выхватив из рук редактора тетрадку, крикнул ему в лицо:
