Я узнала от Терезы Брухес, что ты покинула наших святых сестер. Желаю удачи! Наконец ты сможешь дышать свежим воздухом в Мезон-Лафите, воздухом без ладана и вони старых ряс! Помнишь тот день, когда у нас чуть животы не лопнули от смеха, когда мы разглядели одну из трех десятков нижних юбок сестры Эленсины, которая была черна от грязи? Да, натерпелись мы в монастыре, но ведь и насмеялись тоже! Надеюсь, ты была хороша в "Эсфири" и зрители даже плакали. Я очень рада и горда за тебя, хотя и сожалею, что из-за сложившихся обстоятельств не играю её сама. Ужасно интересно, что говорили, когда я исчезла. Вот тоже выдумали! Не было у меня никакого поклонника, но провидение желало, чтоб я встретила такого, который спас меня от возвращения на попечение семьи — ты знаешь, я совсем не горела желанием… И этот рыцарь наполнил мою жизнь восторгом, он изучает со мной карту страны наслаждений, и мне всегда бывает мало, и с каждым днем я в этой области все образованней — поскольку ты со мною вместе тайком читала "Клелию" мадемуазель де Скудери, надеюсь, понимаешь…
Ах, моя милая, вся жизнь моя — лишь радости и игры, поездки в экипаже, отборная еда, вечера в театре, куда хожу я в маске со своим рыцарем, который тоже надевает маску, поскольку неприлично и совершенно невозможно по политическим причинам, чтобы его узнали, чтобы я и он были разоблачены и выставлены — особенно он — на всеобщее обозрение и, может быть, злословие версальского двора! Но мне об этом нельзя даже заикаться. Пишу тебе я это для того, чтобы спросить, горюешь ли ты ещё о шевалье де Шозенвилле? Я много думала о вас. Ему ведь только двадцать! Я берусь утверждать, моя милая, что он слишком молод, чтобы помогать молодой девушке в изучении страны наслаждений, о которой я уже писала. Возможно, тебе это письмо покажется слишком таинственным, потому что и я стала таинственной особой. Помнишь сестру Фелицию, которая в часы молитвы говорила нам: "Не желайте от Господа ничего! Бог сам дает!" Ну так вот, я не просила ни о чем, но, кажется, получу все, хотя и не от Господа."
В то время когда писалось это письмо — в середине лета — был у неё и ещё повод чувствовать себя счастливой. Ныне она штудировала не только карту наслаждений — её она знала уже наизусть — но начала знакомиться и с картой светской жизни. Теперь вторую половину дня она проводила на рю Сент-Оноре в прекрасном палаццо мадам де Делай, богатой вдовы одного генерального откупщика налогов, у которой в салоне собирался кружок духовного содержания. Герцог, который её немного знал, — прежде всего благодаря её превосходной светской репутации, — сумел в ходе короткой встречи в Версале убедить, что будет ей обязан, если она "придаст светский блеск" одной мадемуазель, которой он хотел оказать благодеяние.
— Благодеяние по долгу чести! — добавил он, уточнив, что речь идет о сироте, отец которой служил под его командованием и пал год назад в битве под Винкельсеном. При этом герцогу пришла в голову пикантная идея: он заявил, что мадемуазель носит фамилию Ланж — поскольку уж давно звал Жанну "л'анже" — ангел, — а сам породил дьявола в её теле! Монсеньор умел шутить.
Мадам де Делай, разумеется, не верила ни слову из того, что говорил герцог. Но будучи строга в вопросах морали, должна была смириться с желанием герцога, хотя и сожалея, что ради бредней старого повесы должна отесывать какую-то девицу, которая может внести смятение в её салон, такой изысканный и избранный.
Увидев мадемуазель Ланж, она в тот же миг поняла, как ошибалась.
"— Мой Бог, — подумала она, впервые приветствуя застенчивую девушку, Мой Бог, как ей подходит это ангельское имя! Она и в самом деле ангел такая нежная, скромная, с такими чудными манерами, и вообще такая божественно прелестная."
А каким сдержанным тоном наш ангелок говорил! Из нескольких деликатных вопросов, которые мадам де Делай задала мадемуазель Ланж, она молниеносно сделала вывод, что этот скромный, чудный и застенчивый ангелок вообще не знает ничего о настоящей жизни! И так Жанна сделалась ангелом мадам де Делай, а герцог Орлеанский вырос в её глазах на двадцать пунктов и мог в дальнейшем причислять её к тем, кто говорил о нем хорошее.
В салоне мадам де Делай Жанна встречала бонтонных дам, знавших литературу, беседовавших о Лагарпе, Мармонтеле и прочих бессмертных тех времен. И Жанна научилась их хвалить, и дурно думать о Дидро и Жан-Жаке Руссо. Научилась плавно переходить из комнаты в комнату, смеяться, почти не открывая рта, и овладела прочими подобными премудростями приличного общества. Ей это не мешало — напротив! Она была, как мы уже сказали, счастлива. Счастлива тем, что могла понемногу посвящаться в тайны высшего света, для которого, как оказалось, была просто создана. Также как была создана для наслаждений, но это знала уже давно, открыв ещё в монастыре Святого сердца, в ту ночь, когда в лечебнице делила койку с мадемуазель де ля Феродье. Также как создана была для величайшей роскоши, избытка денег, которые в её глазах были частью очарования Луи. От матери, однако, уходила каждый день в черном капоте и также возвращалась. На вечерних визитах в салоне мадам Делай носила неброские туалеты, как дама из провинции, зато в Медальерном кабинете стоял специально для неё привезенный шкаф, а в нем пятьдесят туалетов, один ослепительнее и дороже другого. А рядом — большая, обитая серебром эбеновая шкатулка с драгоценностями — ожерелья, перстни, подвески, диадемы, которыми она покрывала свое нагое тело, и становилась похожа на ангела, сверкавшего золотом и самоцветами, что действовало на герцога, как красная тряпка на быка.
Вот так увешанная драгоценностями, разгуливала она однажды вечером в конце лета по комнате и вся сверкала в пламени свечей, которые отражались в изумрудах, пока Луи, нагой как змей, лежал, вытянувшись на постели, и молча с восхищением разглядывал её, — так вот, вдруг Жанна остановилась, уставившись на ноги любовника. Потом, приблизившись, склонилась к нему.
— Что это у тебя, дорогой? — спросила она, коснувшись ступни его левой ноги. — Это что, рисунок?
— Татуировка! — ответил он. — Она развернута, смотреть надо в зеркале!
И любопытная Жанна, подзуживаемая таинственной миной Луи, схватила в туалете маленькое зеркальце, приставив его так, чтобы отразилась в нем стопа Луи.
— Треугольник, — сказала она, — а это что? Ага, слово "Эгалите" "Равенство". Что это значит?
— О, — небрежно бросил он, — это масонский знак, эмблема.
— Для чего?
— Для того.
— Но если ты дал сделать такую татуировку, это что-то значит? Это какой-то знак?
Он засмеялся, заявив:
