Средиземное море, 1605–1606 годы
Каторга. Привычное, казалось бы, русскому уху слово. Ан родилось-то оно не в муромских лесах, не в воронежских степях!
Сестрица каторги — Афродита, она же Венера, богиня красоты древних эллинов и римлян — встала из пены морской, куда пролились кровь и семя Урана, оскопленного сыном Кроном. И каторга тоже выросла из пены морской, взбитой веслами, зачата кровью, потом и слезами рабьими.
Люди придумали корабль, весло и парус, но вещи восстали против них, подчинили своих создателей себе. На галере весло и парус определяли и строение судна, и жизнь экипажа, и судьбы гребцов.
Три гребные палубы и верхняя — орудийная, банки для невольников. Валек весла резко уходил вверх, потому у самого борта сажали маленьких, у прохода — длинных, да еще сиденья делали для них повыше. Отверстия в бортах, куда просовывали весла, и комли обшивались кожей, чтоб меньше стирались от трения и не так скрипели, но скрип все едино стоял несусветный. Когда шли под парусом с попутным ветром, ставили весла в распор лопастями вниз, чтоб парусило сильнее. Если галера находилась у причала, весла вытаскивались и складывались внутри, чтоб ненароком не сломать.
С нижней палубы короче расстояние до воды, потому там размещались самые малые и легкие весла. Их обслуживали по три человека. На средней каждую банку занимали уже пятеро. На верхней палубе огромными веслами могли орудовать только шесть-семь рабов, сидящих попарно лицом друг к другу. В комли заливался свинец, чтобы уравновесить длинные лопасти. По десять скамей с каждой стороны каждой из палуб (больше не разместишь, ведь в носу и на корме находились погреба, кубрики для матросов, каюты командиров) — итого триста гребцов. Турок две трети от того числа: анкладжи-марсовые для такелажных работ, галионджи, обслуживающие пороховые погреба в трюмах и пушки на орудийной палубе, левенды — морская пехота для абордажей.
Рабов приковывали. Руки и ноги металлом не отягчали: будут мешать грести. На талию надевали железный обруч с кольцом, туго затягивали, запирали на замок. От вделанных в пол колец шли цепи, прикреплявшиеся к кольцам обручей. Связки ключей болтались, позвякивая, на шее надсмотрщика. Вооруженный бичом из бычьих сухожилий, он расхаживал вдоль прохода и подгонял нерадивых.
Полутемная, освещаемая лишь через отверстия в бортах да люки в орудийной палубе (если открыты) длинная деревянная келья — верхняя гребная палуба — сделалась домом Сафонки на долгие годы. В невеселых своих думках он ее величал большой общей домовиной сразу на 140 покойников.
Обычно палубы гребли поочередно, чтобы галера двигалась без перерыва день и ночь. Все триста гребцов вступали в дело лишь при мощном встречном ветре или в бою, когда была необходима наивысшая скорость. Смена длилась десять часов без перерыва. Многие уже в середине ее падали от изнеможения в обморок. Чтобы избежать этого, рабам клали в рот хлеб, смоченный в вине. Трижды в сутки кормили сухарями, через день — бобовой похлебкой.
Через каждые двенадцать часов под присмотром дежурных левендов отпирались замки, и свободных от гребли галерников выводили на палубу. Не всех сразу, а по две банки, по 28 человек, чтоб бунтовать не вздумали, оказавшись во множестве. Заводили на дощатые подмостки, подвешенные к борту снаружи, — гальюны тогда еще не строили. С них справляли нужду прямо в море. Подмостки вешали на носу, коли шли под парусами в бакштаг или фордевинд,[184] а когда дул противный ветер — на корме, чтобы нечистоты не заносило потоком воздуха на судно.
Иные рабы не могли совладать с собой, не выдерживали положенного срока. Их били надсмотрщики (им приходилось убирать), а порой и соседи по веслу — кому приятно дерьмо нюхать. Впрочем, и без того запах на гребных палубах стоял хуже, чем в хлеву.
Первый месяц Сафонка думал, что вот-вот сгинет. Нагрузка казалась непосильной, одолевали потертости, ссадины. В разгоряченные натруженные мышцы впивались сквозняки из плохо законопаченных щелей, отверстий для весел — и начинали мучить прострелы, судороги.
Постепенно сиденья и палубные доски под ногами становились гладкими, отполированными, движения — слаженными и рассчитанными, сберегающими силы.
Телу пришло некоторое облегчение, да вот душе становилось все тяжелее: бежать отсюда казалось невозможным, выжить здесь — того труднее.
Руки и зады гребцов терлись о жесткое дерево, покрывались мокрыми волдырями, затем мозолями, постепенно сливавшимися в черную, как кора, коросту. Сверху сыпалась деревянная труха, в ушах постоянно слышался деревянный скрип, ноздри забиты запахом гнилого грязного дерева. И сами люди превращались в деревянные части деревянного корабля: прирастали руками к веслам, пускали корни в скамьи, головы уподоблялись полым бревнам, кои османы использовали вместо сигнальных барабанов-тулумбасов.
О том, чтобы рабы побыстрее делались дубоголовыми, турки заботились особо. За одно весло сажали обязательно людей разных языков — дабы не могли сговориться насчет бунта. На шею каждому вешали, как образок, кусок пробки. По команде «Кляп!» все разговоры прекращались, иначе приходилось грести целую смену с деревяшкой во рту, затруднявшей дыхание.
Тяжелейший труд, который ныне называют каторжным, слабая кормежка, невозможность общаться с себе подобными, превращали галерника в придаток весла.
Стать бы и Сафонке, и его спутникам живыми механизмами, подобными слепой лошади, что вечно ходит по кругу, вращая колеса или жернова в шахтах и на мельницах. Да спас их от участи страшной Искандар-бег. Народец подобрал он себе в напарники на редкость могутный. Джумбо один мог большим веслом ворочать. Сам Искандар, Селим, его телохранитель, добровольно пошедший с господином в галерники, и Сафонка были силачами. Хуа То, даром что маленький, им не уступал, оказался поистине двужильным, устали не ведал. Самым слабым был Андроникос. Да и тот, несмотря на возраст, себя не щадил, выкладывался полностью.
Устроил Искандар, чтобы каждый месяц они гребли с другого борта, дабы тело не корежилось, мускулы не нарастали неравномерно, позвоночник не искривлялся.
Лишь горе сулило проклятое каторжное весло. Одну пользу, однако, оно все же приносило: позволяло сразу определять крепость человеческого духа. Смельчаки-неунываки, пусть слабые телом, постепенно втягивались в рабочий ритм, привыкали, закалялись. Конечно, больше пяти-шести лет каторги никто из смертных не выдерживал, но за такой срок у галерника все же возникала возможность избавиться от неволи. Нытики, слабохарактерные, себялюбцы, будь они силой с вола, быстро теряли надежду — с нею и жизнь.
