Владимир Дружинин
Два и две семерки
Встают они в один и тот же час. Как покажется внизу, у табачного ларька, зеленая фуражка Михаила Николаевича, Юрка хватает свой портфельчик — и на улицу. По лестнице он сбегает, прыгая через три ступеньки. Пока подполковник покупает свою пачку «Беломорканала» — неизменный дневной рацион, — Юрка стоит в воротах, ждет. А выходит оттуда шагом самым непринужденным.
— О-о-о!.. Дядя Ми-иша! — тянет Юрка с поддельным удивлением и таращит глаза.
Юркину хитрость Михаил Николаевич разгадал давно, но делает вид, что тоже поражен неожиданной встречей.
— А, юнга! Как дела?
Дядя Миша сегодня веселый, и, значит, говорить с ним можно сколько угодно, хоть до самой школы. Впрочем, Юрка и помолчать умеет. Главное — это шагать рядом с дядей Мишей, шагать целых три квартала, на зависть всем ребятам. Шагать и гордо нести тайну…
Ведь вот ребята часто видят его вместе с пограничником, а ни о чем не догадываются. Даже когда дядя Миша называет его юнгой. Обыкновенное прозвище? Как бы не так!
В прошлом Юрка — нарушитель. Он лежал, сжавшись в комок, стуча зубами от холода, в шлюпке, под брезентом, на пароходе «Тимирязев». Брезент коробился, вздрагивал, и дядя Миша, осматривавший пароход перед отплытием, заметил это.
Тогда-то они и познакомились. Подполковник привел Юрку в свой кабинет и посадил у печки — горячей-прегорячей — и дал чаю. Юрка отогрелся и рассказал всю правду. Стать юнгой подумывал давно, но схватил по русскому двойку и решил окончательно. Дома грозила взбучка. Прямо из школы отправился в порт. Перелез через ограду…
Тогда Юрке было всего одиннадцать. До чего он был глуп! Вспомнить смешно! Ведь пограничники проверяют весь пароход насквозь, от них не спрячешься. Кроме того, в юнги больше не берут. Это когда-то было! При царе Горохе! Теперь Юрке целых двенадцать. Но уговор остается, — он должен прилежно учиться, иначе подполковник сообщит в школу… Конечно, сейчас это уже не так страшно, как вначале. Но все-таки неприятно, — дразнить же будут!
Уговор — значит, дружба. Ни за что не хотел бы Юрка потерять дружбу с дядей Мишей.
— Дома как обстановка, юнга?
— У меня скоро сестренка будет. Я ведь говорил вам, дядя Миша? Да?
— Ты рад?
— Не… Куда ее! Дядя Миша, я, знаете, какой значок достал? Австралийский! Выменял на нашего Спутника, у матроса.
— В парке?
— Ага. Там много их, матросов… С пароходов.
— Не только матросы, Юрик, — говорит Чаушев. — Всякая шантрапа толчется. Ребятам не место там, я считаю. Ты на занятия налегай.
У школы они простились. Чаушеву идти еще четырнадцать минут. Улица упирается в новое здание института. Колонны в свежей побелке, чуть синеватые, стынут на ветру, Поворот вправо — и разом из каменного ущелья открывается даль. Мачты, карусель чаек над ними.
До чего резко вдруг обрывается город с его теснотой, сумраком! Это нравится Чаушеву; он приближается к этому изгибу улицы, невольно ускоряя шаг, всегда с ожиданием чего-то хорошего…
Он уже почти на службе. Невольно расправляются плечи, струйка ветра, бьющего прямо в лицо, упруго вливалась в легкие.
День сегодня по-особенному хорош. Ветер только кажется холодным, — просто он дует вовсю, гудя в проводах, изо всех своих весенних сил. Спешит наполнить город, в котором еще темнеют наросты льда, еще застоялась в провалах дворов зимняя стужа.
Трудно ли догадаться, почему запропал тот студент! Почему не навестил свою старуху-тетку…
Чаушев еще прибавляет шагу. Скорее к работе, к столу, в укрытие от неотвязной, прибоем хлещущей весны! В кабинете сумрачно, холодно. Печку уже не топят.
На стене висит панорама порта с птичьего полета, в красках. Выцветшая синева воды, пятна парковой зелени, ставшие от времени почти черными. Панораму повесили давным-давно, когда он стажировался здесь — юноша с одним квадратиком на петлице, выпускник училища. После войны, отслужив долгие годы на Крайнем Севере, он снова оказался в родном городе и застал туже панораму на стене, уже изрядно устаревшую. Сколько раз он собирался заказать новую! Она ветшает, ее исправляли крестиками, флажками. Там, в самом устье реки, возникла лесопилка. Тут заново оборудован причал. На том берегу разросся рабочий поселок. Да и кварталы города, примыкающие к порту, во многом изменились, — вот новый институт, широкоэкранный кинотеатр. На пустыре разбит парк…
Входит лейтенант Стецких. Он провел ночь в кресле, у телефона, но уже умудрился побриться; от него вкусно пахнет лимонным одеколоном.
— Никаких происшествий нет, — истово докладывает Стецких, — кроме… Вот, прошу ознакомиться…
«С этого бы и начинал», — думает Чаушев, беря книгу с записями.
В двадцать три часа двадцать минут младший по наряду рядовой Тишков, находясь на третьем причале, у парохода «Вильгельмина», заметил световые сигналы… Э, такого еще не случалось! Вспышки следовали с правого берега, со стороны лесного склада. Зафиксирован, по-видимому, лишь конец передачи — несколько цифр — азбукой Морзе. Сигнальщик не обнаружен.
Два, семь, семь… Чаушев перечитывает.
— Только конец передачи? Почему?
Стецких пожимает плечами.
— Так доложил Бояринов. Я предложил разобраться и дать взыскание.
Ах, уж и взыскание! Впрочем, Бояринов не из тех, что спешат выполнить, не рассуждая, любой телефонный совет дежурного офицера.
— Еще что-нибудь было от Бояринова?
— Звонил. «Разбуди, — говорит, — начальника». — Знаете его, — Стецких чуть усмехнулся уголками губ. — По всякому поводу давай ему самого начальника.
— Зря не разбудили. Что у него?
— Так, соображения. Я не счел нужным беспокоить вас. — Стецких с решимостью отчеканивает слова. — Соколов извещен, так что срочности никакой нет.
Нотка обиды дрожит в голосе лейтенанта. Чаушеву ясно, в чем дело. Задетое самолюбие, ревность. Бояринов ниже его по службе, а делиться с ним соображениями не желает. Начальника требует.
— Нет срочности, по-вашему? Дали знать в город — и вся музыка! Так? А я бы на вашем месте… Вызовите Бояринова!
— Слушаю.
Стецких берет трубку.
Чаушев откидывает серебряную крышку настольного блокнота — подарок к пятидесятилетию — и рисует: реку, овал грузовоза «Вильгельмина», прижатый к левому берегу, а на правом — склад леса, откуда сигналили ночью. По обе стороны склада, но ближе к воде — жилые здания. Острие карандаша пересекает реку, порт, тянется дальше.
— Вот направление сигналов, — говорит Чаушев. — И будь я на дежурстве, я бы…
Он смотрит в лицо Стецких, молодое, от ревности вдруг постаревшее.
