Был понедельник. Два часа дня. Мы в это время подходили к Лузе. Мы шли по лесной тропинке. Мы готовы были идти сколько угодно, чтобы спасти обманувшую нас, предавшую нас Олю.
Глава одиннадцатая
ОЛЬГА СХОДИТ С ТРОПЫ
Шли три часа. Потом остановились. Больше не было сил идти. Савкин разжег костер. Разлеглись на сырой земле. Кто где устроился, там и заснул. Толком устраиваться тоже не было сил. Спали, метались во сне, что-то выкрикивали, старались проснуться, чтобы избавиться от кошмара. Встали злые, ненавидя друг друга, лес, тропу, страшную дикость края.
Солнце стояло высоко, но попробуй определи время по солнцу! Оно здесь как сумасшедшее: непонятно, когда встает и когда садится.
Тысячи лет здесь росли, старели и умирали деревья. После смерти они долго еще гнили стоя, им некуда было упасть. Раньше или позже они разваливались на куски. Обломки стволов валились на землю и медленно догнивали, зарастали мхом, превращались в труху. Потом падали новые стволы, и на земле нарастал толстый слой древесной трухи, еще не догнивших стволов, пухлого, мягкого мха.
Идти по этому слою мог только очень выносливый человек. Ступив на зеленую поверхность, путник проваливался по пояс, потому что оказывалось, что земля далеко внизу, глубже на аршин, а то и больше. Из гнилых стволов, пластов сгнивших листьев и хвои, пушистого и упругого мха надо было осторожно выбраться на поверхность. Но через минуту путник опять проваливался. Каждый шаг стоил таких усилий, что сильный человек изматывался вконец через версту или две.
Держась тропинки, путник ступал на толстый слой мха, но подо мхом чувствовалась земля. Путник не проваливался. Зато сойти с тропинки нельзя было ни на шаг.
Шли медленно, в затылок друг другу. Савкин впереди, за ним Ольга, дальше Булатов, Катайков, Тишков, Гогин. Оглядываясь назад, Ольга видела, как смыкаются за нею деревья. Стволы сходились, будто створки ворот, закрывая дорогу обратно. Гогин казался ей непреклонным привратником, все запирающим и запирающим ворота. Тысячи запертых ворот были сзади. Снова и снова сходились, точно створки ворот, стволы. Ольга еще раз оглянулась. Ей казалось, что Гогин улыбается. Сомкнулись тяжелые створки, и он стоит перед воротами с довольным лицом: вот, мол, как хорошо я запер, теперь уже не пройдете.
Нет, Гогин не улыбался, но у него действительно было довольное выражение лица. По его силе путешествие было пустяковое. Ему нравилось, что он все время при хозяине, на виду. Он предвидел немалые выгоды от этой близости. Могли быть даны важные поручения. Могли понадобиться какие-нибудь особенные услуги. Можно было доказать свою преданность и готовность. Все это должно было быть хорошо оплачено. Кроме того, близость с Катайковым открывала виды на будущее. Гогину чудилось, что он становится правой рукой хозяина, доверенным его лицом, что десятки людей по всем деревням боятся его, Гогина, просят его о снисхождении, в ногах валяются, а он, Гогин, непреклонен и отказывает. Гогин очень любил, чтоб его просили, а он отказывал.
Шли, шли, шли, молча шагали, завязали во мху, тяжело дышали, смотрели в затылок идущему впереди. Тропинка была как узкий коридор между стенами из поставленных стоймя огромных бревен.
Еще через три часа тропинку пересек ручеек, то скрывающийся подо мхом, то выбивающийся наружу. Здесь сделали второй привал.
Гогин распаковал мешок. Ольга присела на упавший ствол и с тоской смотрела наверх. Она была в лесной тюрьме: тысячи ворот позапирал Гогин за ее спиной. Огромные стволы уходили вверх. Ни одного просвета не было между ними. Наверху сходились огромные ветки, и только крошечный кусочек неба, точно в тюремном окошечке, светился наверху. Ольга смотрела на небо.
«Интересно, — подумала она, — на воле сейчас ветер?»
Только позже она поняла, что само собой подумалось слово «воля». Она не рассмеялась. Страх сжал ей сердце. «Очень важно, — сказала она себе, — не потеряться и не наделать глупостей».
Она смотрела на Булатова.
Жалкий был у него вид. Он лежал, положив голову на высоко поднявшиеся корни огромной сосны. Он похудел и осунулся за прошедшие сутки. Руки его были бессильно вытянуты вдоль тела. Они были грязные, исцарапанные, с черными полосками под длинными, тщательно обрезанными ногтями.
— Знаете, Булатов... — сказала Ольга, переходя на «вы». (Он не пошевелился и не посмотрел на нее.) — Я вспомнила ваши слова о том, что вы по характеру Ливингстон и ваше дело исследовать Центральную Африку.
Булатов лежал прикрыв глаза, будто не слыша. Кажется, не слышали и остальные. Ольга говорила громко, они не могли не слышать. Что они, оглохли, что ли? Почему они даже не посмотрели на нее — ведь она говорит! Странные люди. Они умеют не слышать, когда человек говорит. А если она будет кричать, они тоже не услышат?
Страх еще сильней сжал ей сердце.
Не потеряться и не наделать глупостей! Ясно, что затевается темное, нехорошее дело. Зачем она им понадобилась и что они собираются сделать с нею? Булатов хоть минуту любил ее или все был расчет? Но зачем она им? Какую роль должна она сыграть? Тащить в глушь и здесь убить? Зачем? Кому она мешает?
Все было непонятно. Какой расчет у Катайкова? Ведь он же не сможет вернуться в Пудож, если она погибнет. Все видели, что они уехали вместе. Какой расчет у Булатова?
Все было так непонятно, что Ольге приходили в голову только необыкновенно сложные объяснения. Чем запутанней было положение, тем, казалось ей, важней должны были быть причины. Она не могла представить себе степень легкомыслия этого странного человека с таинственными и значительными глазами. Она не могла понять степень воспитанного в нем с младенчества эгоизма. Она не могла представить себе, как для него было важно удовлетворить сию же минуту каждое свое желание. Рядом с этим меркли все остальные этические и даже практические соображения. Он был непрактичен от эгоизма. Он съедал пирожное, когда ему хотелось. Что будет потом, не играло роли. Как-нибудь обойдется. Неужели ж его не пожалеют и ему не простят, при его наивности в жизненных вопросах и неприспособленности к практическим делам? Ему, с его многократно проверенным очарованием, значительными глазами, выражающими глубокую и серьезную мысль...
Наверное простят, и наверное все обойдется.
В конечном счете, все поступки Булатова определялись совершенно животным, непреодолимым стремлением съесть пирожное сию же минуту. Собаки зарывают кости. Даже на такую дальновидность Булатов был не способен.
Если бы эта необыкновенно простая мысль пришла в голову Ольге, она бы, может быть, обратила внимание на странное сходство Булатова и Тишкова. Гогин не заметил трудностей дороги. Савкин устал, но расчистил место для костра, натаскал хворосту и набрал воды в котелок в середине речушки, там, где вода почище. Катайков сидел на валуне и всем видом своим подчеркивал, что хотя он и устал, но бодрости не теряет. Только два человека лежали без сил, не думая, как они выглядят со стороны, не стараясь сохранить хотя бы внешнее мужское достоинство: один был дурак, воспитанный, как собачка, для развлечения гостей, умеющий только на задних лапках ходить. Другой был Булатов.
