Сотня летчиков, выбравшихся в Россию, была лишь каплей в море французского Сопротивления, развернувшегося внутри страны и сплачивавшего силы вне ее.
Странно! Внимательнейшим образом читаю полковой журнал за июнь сорок четвертого, однако даже намека нет на то, что летчики знали, кто противостоит им в эти дни — лицом к лицу — на Березине.
Той самой Березине…
Бригада «Франкрейх»! Генерал-полковник-оберфюрер мечтал, и сам не раз об этом говорил перед строем, «умереть на поле брани на глазах у своих солдат». Но на войне, как на войне. Под Москвой легион полег больше чем наполовину, а оберфюрер, оказалось, умеет хорошо хорониться от пуль. Когда от легиона останется всего семьсот человек, а произойдет это как раз в ходе начатой советскими войсками Белорусской операции, оберфюрера разжалуют в нижние чины, а саму часть отдадут под начало немецкого генерал-майора Крюкенберга. Все это будет ближе к Берлину, к логову.
Но вот пока они под Борисовом, на Березине. Советские бомбардировщики вылетают в сопровождении легкокрылых Як-3. На крыльях у них звезды, а винтовые конусы раскрашены в сине-бело-красные цвета. Цвета французского флага.
«26 июня. Хорошая погода… В 20 часов вылет для прикрытия бомбардировщиков на правой стороне Березины, у Борисова».
В этот день Пуйяд впервые увидел Березину и как раз в тех местах, где когда-то переправлялся Наполеон. И впервые узнал, что лицом к лицу перед ним и его полком — соотечественники, обрядившиеся в наци. Вечером во «французской избе» была, разумеется, дискуссия, которую, однако, решили в журнале не отражать, так как «то не французы, а люди без родины». Пуйяд подвел итог дискуссии примерно так.
«Стыд? — переспросил он. — Ну уж нет… Стыдиться их мы могли в сороковом, даже в сорок первом, но начиная с сорок второго — нет. Тут есть разница: сначала мы сделались врагами, а потом оказались друг с другом в состоянии войны».
Почти целую вечность назад, в конце 1942 года, для точности — 28 ноября, первая группа французских летчиков приземлилась на советской земле, на берегу Каспия. Этот вечер непременно присутствует в воспоминаниях тех, кто выжил и смог вернуться во Францию. Передают его по-разному. Все отметили, что было адски холодно, что Каспий замерз, что капустный суп («бортш») очень хорош, а самовар — великая благодать в таких морозах. Расхохотались, узнав, что американскую тушенку здесь, в России, зовут: «второй фронт». Пилот и переводчик Мишель Шик уединился послушать радио. Он вернулся с дурным известием: французский флот, чтобы не попасть в руки немцев — а такое распоряжение было отдано из Виши, — только что затоплен в Тулоне. Самовар заурчал в тишине. Пирл-Харбор… Корпус Роммеля в Египте… Сталинград окружен…
— Я не знаю, как все это кончится, — сказал кто-то, — но никогда нас нельзя будет упрекнуть в том, что мы прилетели к самой победе…
Четверо русских солдат, раздувших самовар к прилету гостей, при свете коптилки читали только что поступившую сводку Совинформбюро. Она была безрадостна.
— Что вы, братцы! Не-ет, до разбора шапок еще далеко… Вы вот из Африки прилетели, да? Вы объясните, может, мы тут чего понимаем не так: на хрена союзнички открыли второй фронт не в Европе, а в Африке? А?
Французы переглянулись. Они не знали. Они об этом… не думали. В самом деле, почему? Почему не на южных побережьях Франции, где у противника никаких укреплений пока нет? Почему де Голля даже в известность не поставили об этой высадке ни Англия, ни США? В этот свой первый вечер в России они были еще очень далеки от мысли о том, что уж не крылся ли за всем этим расчет. Какой? На ослабление воюющих европейских держав… На то, что их колонии легче будет прибрать к рукам…
Войну отсюда видят по-другому, поняли они. Если бы еще спросил такое какой-нибудь военный чин или дипломат! А то простой солдат.
Да, это было, кажется, вечность назад. Они прошли брянские, орловские, смоленские, белорусские бои, схоронили немало товарищей и добыли немало побед, пообвыклись с морозами и самоварами, понемногу заговорили, нескладно спрягая глаголы, по-русски, влюбились в здешнюю суматошную весну. А летчик связи капитан де Панж, знавший наперечет могилы однополчан, никогда не упускал случая посадить свой У-2 у холмика с крестом — французов хоронили с крестами, не со звездами, — и положить на холмик букетик васильков. В некоторых селах капитана уже хорошо и близко знали, детвора бросалась встречать, но всегда и на каждой могиле он находил свежие васильки, ромашки, маки. Сине-бело-красно. Как фюзеляжи их самолетов. Как флаг их родины.
Еще по долгу службы у капитана была тяжелая повинность разбирать вещи погибших, часть их оставлять в полку «для дележа», а личный архив при случае отвозить в Москву, в посольство «Сражающейся Франции», для передачи когда-нибудь потом на родину, семье.
Признаться, были среди павших парни, которых он почти не знал, едва помнил в лицо, так быстро они «спускались». Так нашел он однажды письмо, написанное командиру полка Пьеру Пуйяду. Летчик признавался, что скрыл от командира правду, что у него совсем не столько налетано часов, как он сказал, что чувствует он себя совершенно не готовым к этим страшным боям в русском небе. Дата на письме была, однако, давняя. Летчик так и не решился его отдать, предпочтя погибнуть, чем покинуть строй. Но у Пуйяда глаз был зоркий, он по одному взлету определял истинную квалификацию новичка. Это не раз мучило его: отослать на многомесячные тренировки или пусть уж набирается опыта в боях? Страх перед отправкой на «тыловой тренаж» был у новичков столь велик (Пуйяд читал этот страх в их глазах), что так он ни разу на это и не отважился. А потом корил себя… за Жана де Сибура… за Жана Рея… Хотя… война же! А на войне, как на войне.
Им положен был один из лучших рационов Советской Армии. Новичкам, приходившим в полк, ветераны поясняли: все хлебные районы у России захватили боши! Тяжко небось во Франции, но разве так, как здесь? Капитану де Панжу в самую лютую распутицу первой весны пришлось отправиться на поиски пропавшего где-то между Орлом и Ельней младшего лейтенанта Александра Лорана. Уже, однако, пахали. У него перевернулось сердце: впрягшись в плуги, пахали женщины и дети. С высоты в полсотни метров он мог разглядеть даже лица: останавливались, не зная, бросаться в кусты или приветственно взмахнуть рукой. Свой, свой, вон звездочки на крыльях, хотя и странно окрашен нос. Капитан летал, высматривая Лоранов «як», наконец, заметил, сел посреди деревни и тут же был зван к чаю. Номер рациона-угощения определить бы он затруднился, но одно ему было ясно: на стол несли последнее. Лоран прожил тут четыре дня, сажая картошку, сея хлеб.
