Два молодых человека стояли по сторонам пресса — ученик по имени Киффер, которого я привез из Штрасбурга, и Петер Шеффер. Каспар выражал недовольство тем, что Шефферу была предоставлена эта честь, но я настоял на своем. Это была политика — дело происходило на глазах Фуста, и оно того заслуживало. Шеффер уже зарекомендовал себя самым многообещающим из моих учеников. У него было чутье к книгам, которым не обладал никто другой в нашей команде ювелиров, плотников, священников и художников.
Шеффер положил на доску, петлями прикрепленную к ложу пресса, лист пергамента. Пергамент, удерживаемый шестью шпильками, таким образом оказался против намазанных чернилами литер. Потом он откинул доску назад на петлях и завел под прижимное устройство. Они с Руппелем взялись за рукоять, приделанную к винту, и повернули ее.
Я бы хотел и сам ее повернуть, но я был стар, а эта работа требовала немалых усилий. Под натягом винт заскрипел и затрещал. Они задержали его на мгновение, потом повернули рукоять в обратную сторону.
Киффер вытащил доску и откинул клапан, так что стала видна нижняя сторона пергамента. Потом он отпустил шпильки и высвободил лист, хотел было перевернуть его, но, помедлив мгновение, передал мне. Собравшиеся плотным кружком обступили меня — все хотели увидеть результат.
На странице блестели тысячи крохотных букв, влажные и черные, как смола.
[49]
Текст не был завершен. Позднее с медной дощечки Каспара предполагалось добавить буквицу «В». Завтра печать на лист нанесут с другой стороны. А потом, еще через два дня, лист будет соединен с соседними, все будет сложено, прошито и наконец переплетено с другими. Но пока страница выглядела безупречно. Каждая буковка новых литер Готца получилась четкой и цельной, более ровной, чем могла бы сделать рука смертного писца.
Я посмотрел на Каспара, желая разделить с ним торжество. Он избегал моего взгляда и уставился на пергамент, скривившись, будто надкусил кислое яблоко. Я знал, что его не устраивает — пунктуация на полях. Петер Шеффер был прав. Совершенство казалось идеальнее, если на самом деле не являлось таковым. Почему так происходило, я не понимал, но так оно и было на самом деле.
Я хотел подойти к Каспару, обнять его, напомнить ему, что это в такой же степени его победа, как и моя, но тут передо мной возник Фуст. Щеки у него раскраснелись, в руке он держал кубок с вином. Он похлопал меня по плечу.
— Ты сделал это, Иоганн. Скоро все писцы и рисовальщики в Майнце останутся без работы.
Я заставил себя улыбнуться.
— Если будет на то воля Божья. Пока мы сделали лишь один экземпляр первой страницы. Предстоит сделать еще почти две сотни тысяч.
Настоящее испытание нас ждало десять минут спустя, когда Шеффер и Киффер пропустили через пресс второй лист пергамента. Шеффер вытащил его и повесил сушиться на подставку рядом с первым, проверяя каждую букву на малейшее отклонение.
Они были неотличимы. Идеальные копии.
Солнечный свет проникал сквозь бычий пузырь в окне, разливаясь цветовым веером по противоположной стене. Новый Завет. Я вспомнил старика в Париже.
«Пока в момент совершенства не обретет сияния радуги. Это и есть знак».
Я упивался моим мгновением совершенства и хотел, чтобы оно никогда не кончилось.
Майнц
Он был слишком знаменит, чтобы заниматься такими делами. Он не искал славы, презирал своих коллег, которые светились на телевидении, вынося сор, который должен был оставаться в стенах матери-церкви. По возвращении из студии этих людей Невадо нередко вызывал к себе и сообщал: их ждет новое место в провинциальных епархиях на далеких континентах. Ему нравилось уничтожать их. Он сам себе казался садовником, который подрезает ветки, уродующие форму дерева.
Но теперь он почти достиг вершины своей карьеры. На таких высотах он, осиянный, уже не мог полностью скрываться в тени. Он стал видимым. Когда умер предыдущий Папа, в газетах появились среди других и фотографии Невадо. Невежественные комментаторы писали невежественные статьи для своих невежественных читателей, размышляя, достоин он или нет поста Папы. Он читал эти статьи, а потом растапливал ими печь у себя в ватиканских апартаментах. Он всю свою жизнь сжигал такого рода отходы. Иного они и не заслуживали.
Но ошибка, однажды проросшая в мир, не могла уже быть выкорчевана полностью. Пятьдесят лет назад, когда он начинал, — да, но не теперь. И все равно он понимал, что должен сделать это. Кто-то, может, назвал бы это судьбою. А для кардинала Невадо это было божественным промыслом.
Он натянул шарф, закрывая рот, и вошел в церковь.
Они двинулись вниз по склону холма в направлении к старому городу и реке. Дома в Майнце были словно построены для обитателей другого размера: Ник и Эмили, которые шли, держась за руки, по занесенной снегом улице, казались себе карликами рядом с этим высокими стенами.
Архив размещался в современном здании, выходящем на главную дорогу; с тыльной стороны между архивом и Рейном расположился парк. На берегу у пристани стоял пассажирский паром.
Они успели. Архив собирались закрывать, и архивариус явно надеялась добраться домой пораньше в этот снежный день. Но она встретила их с улыбкой и провела в подвал, где они оказались в лабиринте просевших под тяжестью папок стеллажей, освещенных голыми лампочками. В дальнем углу из-под груды папок она извлекла картонную коробку, положила ее на стол у стены рядом с решеткой отопительной системы.
— Читальный зал уже закрыт. Можете поработать здесь. — Она посмотрела на часы. — Мы даем вам час. А потом запрем здесь.
Олаф сидел в церкви, созерцая ангелов. Когда его старческие глаза утрачивали способность видеть четко, он наслаждался иллюзией, будто ангелы бежали из своей стеклянной тюрьмы и воспарили в голубое небо. Он представлял себе, что Труди, его первая жена, играет вместе с ними, и надеялся, что теперь она счастливее, чем была когда-либо с ним.
Его инвалидное кресло дернулось. Кто-то толкнул его сзади. Олаф поднял сморщенную руку в ожидании извинения — он привык к подобным вещам, — но ничего такого не последовало.
Он повернулся и увидел лицо из своих ночных кошмаров.
Там было двенадцать страниц плотного текста в одну колонку. За столетия каталог не раз подвергался доработкам. Разлиновка уничтожила многие записи, а поля превратились в параллельное перечисление имен, дат и нацарапанных чисел.
— Что мы ищем?
— То, что искала Джиллиан, когда обнаружила ссылку на Библиотеку дьявола. Возможно, что-то, относящееся к пятнадцатому веку. Может быть, бестиарий или название, о котором мы не слышали прежде.
