Маникан только что приехал из Фонтенбло; он не спешил: ему понадобились сутки, чтобы проехать расстояние, на которое другим потребовалось бы только шесть часов.
– Вы не видели мадемуазель де Лавальер? – поинтересовался де Сент-Эньян.
Всегда мечтательный и рассеянный Маникан, вообразив, что его спрашивают о де Гише, отвечал:
– Благодарю вас, графу немного лучше.
И пошел дальше; войдя в королевские комнаты, Маникан увидел д'Артаньяна и попросил объяснить, почему у короля такой растерянный вид. Д'Артаньян отвечал Маникану, что это обман зрения и король, напротив, безумно весел.
Пробило восемь. Обыкновенно в этот час король завтракал. Этикетом предписывалось, чтобы в восемь часов утра король всегда был голоден.
Людовик велел подать себе завтрак на особом столике в спальне и поел очень быстро. Де Сент-Эньян, с которым он не хотел расставаться, прислуживал ему за столом. После завтрака король дал несколько аудиенций военным, отправив тем временем де Сент-Эньяна на разведку.
Покончив с аудиенциями, Людовик стал нетерпеливо дожидаться возвращения де Сент-Эньяна, который поднял на ноги всех своих слуг; так прошло время до девяти часов.
Когда пробило девять, король проследовал в кабинет.
Послы вошли при первом ударе часов, при последнем ударе появились королевы и принцесса. Голландия была представлена тремя дипломатами, Испания – двумя.
Король приветствовал их поклоном.
В эту минуту вошел де Сент-Эньян. Его появление было для короля гораздо важнее разговора с послами, сколько бы их ни было и какие бы государства они ни представляли.
Поэтому король прежде всего вопросительно взглянул на де Сент-Эньяна, но тот отрицательно покачал головой. Король едва не потерял самообладания, но так как глаза королев, вельмож и послов были устремлены на него, он сделал над собой огромное усилие и предложил послам высказаться.
Тогда один из испанских представителей начал длинную речь, в которой восхвалял выгоды союза с Испанией.
Король перебил его, заявив:
– Сударь, я надеюсь, что все, что хорошо доя Франции, должно быть превосходно для Испании.
Эти слова и особенно категорический тон, которым они были произнесены, подействовали на посла как холодный душ и вызвали краску на лицах королев; их национальная испанская гордость была оскорблена.
Тогда взял слово голландский посол и стал жаловаться на предубеждение короля против правительства его страны.
Король перебил его:
– Сударь, мне странно слышать ваши слова, в то время как мне самому следовало бы жаловаться; между тем, вы видите, я молчу.
– На что же вы можете пожаловаться, ваше величество?
Король горько улыбнулся.
– Неужели, сударь, вы будете порицать меня за мое предубеждение против правительства, позволяющего наносить мне публично оскорбления и поощряющего оскорбителей?
– Государь!..
– Повторяю, – продолжал король, раздраженный своими личными огорчениями гораздо больше, чем политическими проблемами, – повторяю, что Голландия – пристанище для всех, кто меня ненавидит и особенно кто меня оскорбляет.
– Помилуйте, государь!..
– Вам нужны доказательства? Их легко можно представить. Где составляются дерзкие памфлеты, изображающие меня в виде жалкого и ничтожного монарха? Ваши печатные станки стонут от них. Если бы тут были мои секретари, я привел бы вам заглавия этих произведений и фамилии типографщиков.
– Государь, – отвечал посланник, – памфлет не есть произведение нации. Справедливо ли, чтобы такой могущественный король, как ваше величество, возлагал на целый народ ответственность за преступление нескольких бесноватых, умирающих с голоду?
– С этим я, пожалуй, готов согласиться, сударь. Но когда амстердамский монетный двор чеканит позорящие меня медали, неужели и в этом повинны только несколько бесноватых?
– Медали? – пробормотал посланник.
– Медали, – повторил король, глядя на Кольбера.
– И ваше величество вполне уверены… – отважился заметить голландец.
Король не спускал глаз с Кольбера; но Кольбер делал вид, что не понимает, и молчал.
Тогда вышел Д'Артаньян и, достав из кармана медаль, вручил ее королю.
– Вот медаль, о которой говорит ваше величество.
Король взял ее. И собственными глазами, которые с тех пор, как он принял власть, смотрели на все свысока, он увидел оскорбительное изображение, на котором Голландия, подобно Иисусу Навину, останавливала солнце, и следующую надпись: «In conspectu meo, stetit sol».
– «В моем присутствии остановилось солнце», – гневно воскликнул король. – Надеюсь, вы больше не будете отрицать?
– Вот это солнце, – сказал д'Артаньян.
И он указал на красовавшееся во всех простенках солнце, повсюду повторявшуюся пышную эмблему с горделивым девизом: «Nec pluribus impar»14.
Гнев Людовика, и без того достаточно подогреваемый личными неприятностями, не нуждался в этой новой пище. По его сверкающим глазам видно было, что сейчас разразится гроза. Взгляд Кольбера обуздал порыв короля.
Посол набрался храбрости и стал приносить извинения. Он говорил, что не следует придавать большого значения национальному тщеславию; что Голландия гордится положением великой державы, которого она добилась, несмотря на малые свои силы, и, если ее успехи немного опьянили соотечественников посла, он проси г короля проявить снисходительность.
Король, в поисках совета, взглянул на Кольбера, но тот не шевельнулся.
Потом он посмотрел на д'Артаньяна. Д'Артаньян пожал плечами.
Это движение как бы открыло шлюз, через который хлынул слишком долго сдерживаемый гнев короля. Никто не знал, куда устремится поток, и потому воцарилось тяжелое молчание.
Им воспользовался второй посол и тоже стал извиняться. Во время его речи король снова погрузился в задумчивость, слушая взволнованный голос голландца, как рассеянный человек слушает журчанье фонтана. Заметив это, д'Артаньян наклонился к де Сент-Эньяну и сказал ему, так размеряя голос, чтобы его услышал король:
– Вы знаете новость, граф?
– Какую новость?
– О Лавальер.
Король вздрогнул и невольно сделал шаг в сторону собеседников.
– А что случилось с ней? – спросил де Сент-Эньян тоном, который нетрудно представить себе.
– Бедняжка ушла в монастырь, – отвечал д'Артаньян.
– В монастырь? – воскликнул де Сент-Эньян.
– В монастырь? – повторил вслед за ним король посреди речи посла.
Подчиняясь требованиям этикета, он вскоре овладел собой, но продолжал прислушиваться к разговору.
– В какой монастырь? – удивился де Сент-Эньян.
– В монастырь кармелиток в Шайо.
– Откуда вы это знаете?
– От нее самой.
– Разве вы ее видели?
– Я сам проводил ее в монастырь.
Король ловил каждое слово; все в нем кипело; он готов был застонать.
– Почему же она бежала? – спросил де Сент-Эньян.
– Потому, что вчера бедняжку прогнали из дворца, – отвечал д'Артаньян.
Едва он проговорил эти слова, как король сделал повелительное движение рукой.
– Довольно, сударь, – сказал он, обращаясь к послу, – довольно!
Затем, подойдя к мушкетеру, воскликнул:
– Кто здесь говорит, что Лавальер в монастыре?
– Господин д'Артаньян, – отвечал фаворит.
– Это правда? – взглянул король на мушкетера.
– Совершеннейшая правда.
Король побледнел.
– Вы еще что-то сказали, господин д'Артаньян?
– Не помню, государь.
– Вы сказали, что мадемуазель де Лавальер прогнали из дворца.
– Да, государь.
– И это тоже правда?
– Сами узнайте, государь.
– От кого?
– О! – произнес д'Артаньян с видом человека, который показывает, что он не может исполнить просьбу.
Король порывисто отошел в сторону, оставив и послов, и министров, и придворных. Королева-мать встала; она все слышала, а чего не слышала, о том догадалась. Принцесса чуть не лишилась чувств от гнева и от страха; она тоже попыталась встать, но сейчас же снова упала в кресло, которое от этого движения откатилось назад.
– Господа, – сказал король, – аудиенция окончена; завтра я дам ответ, или, вернее, объявлю свою волю Испании и Голландии.
И повелительным жестом он отпустил послов.
– Берегитесь, сын мой! – с негодованием воскликнула вдовствующая королева. – Вы, кажется, плохо владеете собой.
– Если я не способен владеть собой, – зарычал юный лев с угрожающим жестом, – то ручаюсь вам, ваше величество, я сумею совладать с теми, кто меня оскорбляет. Пойдемте со мной, господин д'Артаньян.
Король вышел из кабинета среди всеобщего удивления и ужаса. Он сбежал с лестницы и направился через двор.
– Государь, – обратился к нему д'Артаньян, – ваше величество идете не в ту сторону.
– Я иду к конюшням.
– Незачем, государь. Лошади для вашего величества приготовлены.
Король только взглянул на своего слугу, но этот взгляд обещал больше, чем все, на что могло рассчитывать честолюбие трех д'Артаньянов.
