Глава 36.
ШАЙО
Хотя никто их не звал, Маникан и Маликорн пошли за королем и д'Артаньяном. Они оба были очень умны, но честолюбие часто приводило Маликорна слишком рано, Маникан же вследствие лени часто опаздывал. На этот раз оба они явились вовремя.
Было приготовлено пять лошадей. Две предназначались для короля и д'Артаньяна; две для Маникана и Маликорна. На пятую сел паж. Кавалькада поскакала галопом. Д'Артаньян сам выбрал лошадей. Они как нельзя лучше подходили для разлученных влюбленных: лошади не бежали, а летели. Через десять минут кавалькада вихрем примчалась в Шайо, вздымая облако пыли.
Король буквально спорхнул с лошади. Но как ни стремительно было это движение, д'Артаньян уже стоял на земле. Людовик знаком поблагодарил мушкетера и бросил повод пажу. Затем он вбежал в дом и, быстро распахнув дверь, вошел в приемную.
Маникан, Маликорн и паж остались за оградой, д'Артаньян последовал за королем.
При входе в приемную первое, что заметил король, была Луиза – не на коленях, но распростертая на полу перед большим каменным распятием.
Девушка лежала на сырых плитах, еле видная в сумраке залы, освещенной только узким решетчатым окном, почти совсем закрытым вьющимися растениями. Она была одна, неподвижная, холодная, как камень, на который упало ее тело. Король подумал, что она мертва, громко вскрикнул; тотчас же к нему подбежал д'Артаньян.
Король уже обвил одной рукой стан девушки. Д'Артаньян помог королю поднять бедняжку, которая вся оцепенела. Король схватил ее в объятия и стал согревать поцелуями ее ледяные руки и виски.
Д'Артаньян ударил в колокол. На звон его сбежались кармелитки. Монахини возмущенно закричали при виде двух мужчин, поддерживавших какую-то женщину.
Прибежала и настоятельница. Но, несмотря на свою суровость, она была более светской женщиной, чем придворные дамы, и с первого же взгляда узнала короля по тому почтению, которое ему оказывали спутники, по той властности, с какой он держался. При виде короля настоятельница сейчас же удалилась, ибо только таким способом она могла сохранить свое достоинство. Но она прислала с монахинями разные лекарства, приказав им, кроме того, запереть двери.
Давно было пора: горе короля выражалось все более бурно. Он уже решил послать за своим доктором, но в эту минуту Лавальер пришла в себя. Открыв глаза, она прежде всего увидела у своих ног короля. Без сомнения, она не поняла, кто это, и горестно вздохнула.
Людовик пожирал ее жадным взором. Наконец ее блуждающий взгляд остановился на короле. Она узнала его и попыталась вырваться из его объятий.
– Как! – прошептала она. – Жертвоприношение еще не совершено?
– Нет, нет! – отвечал король. – Оно и не будет совершено, клянусь вам.
Несмотря на свою слабость, Лавальер поднялась.
– Но оно должно быть совершено, – проговорила она. – Не останавливайте меня.
– Как! Вы хотите, чтобы я позволил вам принести себя в жертву? вскричал король. – Ни за что, никогда!
– Ну, пора уходить! – прошептал д'Артаньян. – Раз они начали разговаривать, избавим их от посторонних ушей.
Д'Артаньян ушел, влюбленные остались одни.
– Государь! – говорила Лавальер. – Умоляю вас, ни слова больше. Не губите мою жизнь, мое будущее; не губите вашей славы ради минутной прихоти.
– Прихоти! – воскликнул король.
– О, теперь, государь, – продолжала Лавальер, – я ясно читаю в вашем сердце.
– Вы, Луиза?
– Да, я.
– Объяснитесь.
– Непонятное, безрассудное увлечение на несколько минут могло показаться вам достаточным оправданием. Но у вас есть обязанности, несовместимые с любовью к бедной девушке. Забудьте меня.
– Забыть?
– Дело уже сделано.
– Скорее умру!
– Государь, вы не можете любить ту, которую решились убить так жестоко сегодня ночью.
– Что вы говорите? Не понимаю.
– О чем вы просили меня вчера утром? Любить вас? Что вы обещали взамен? Никогда не ложиться в постель, не примирившись со мной, если вам случится рассердиться на меня.
– Простите меня, простите, Луиза! Ревность свела меня с ума.
– Государь, ревность – дурное чувство, которое разрастается, как сорная трава, если его не вырвать с корнем. Вы опять будете ревновать и скоро погубите меня. Сжальтесь, дайте мне умереть.
– Еще одно слово, мадемуазель, и я умру у ваших ног.
– Нет, нет, государь, я себя лучше знаю, чем вы. Не губите и вы себя из-за несчастной, которую все презирают.
– О, назовите мне ваших преследователей, умоляю вас!
– Я ни на кого не жалуюсь, государь: я обвиняю только себя. Прощайте, государь! Разговаривая со ней таким образом, вы компрометируете себя.
– Берегитесь, Луиза! Своими словами вы приводите меня в отчаяние; берегитесь!
– Государь, умоляю вас, разрешите мне остаться в этом монастыре!
– Я отниму вас у самого бога.
– Но прежде, – вскричала бедняжка, – вырвите меня из рук ожесточенных врагов, покушающихся на мою жизнь, на мою честь. Если у вас достаточно силы для любви, найдите же в себе силы защитить меня. Ту, кого, по вашим словам, вы любите, оскорбляют, осыпают насмешками, выгоняют.
И кроткая девушка, в припадке горя начавшая жаловаться, с рыданиями ломала руки.
– Вас выгнали! – вскричал король. – Вот уже второй раз, как я слышу это слово.
– С позором, государь. Вы видите теперь, что у меня один только защитник – бог, одно утешение – молитва, один приют – монастырь.
– У вас будет мой дворец, мой двор. Не бойтесь, Луиза; те, кто вчера выгнал вас, завтра будут трепетать перед вами. Что я говорю: завтра, сегодня утром они уже почувствовали мою силу. Луиза, Луиза, вы будете жестоко отомщены. Кровавыми слезами заплатят обидчики за ваши слезы. Назовите мне их имена.
– Никогда! Ни за что!
– Как же я тогда накажу их?
– Государь, ваша рука оцепенеет, когда вы увидите, кого нужно наказать.
– О, вы меня не знаете! – перебил ее Людовик. – Я ни перед чем не остановлюсь. Я испепелю все королевство и прокляну собственную семью. Да, я отсеку даже эту руку, если она окажется настолько трусливой, что не в состоянии будет сокрушить врагов самого кроткого и милого создания в мире.
И действительно, произнося эти слова, Людовик с силой ударил кулаком по дубовой перегородке, которая глухо застонала.
Лавальер ужаснулась. В гневе этого всесильного юноши было нечто величавое и зловещее, как в ярости разбушевавшихся стихий. И Луиза, думавшая, что ничье горе не может сравниться с ее страданиями, была побеждена горем короля, выражавшимся в угрозах и гневе.
– Государь, – сказала она, – в последний раз умоляю вас, оставьте меня. Я уже обрела спокойствие в этом святом месте. Бог – защитник, перед которым рушится вся мелкая людская злоба. Государь, еще раз прошу, разрешите мне жить здесь.
– В таком случае, – воскликнул Людовик, – скажите откровенно, что вы никогда меня не любили, скажите, что мое унижение, мое раскаяние льстят вашей гордости, но мое горе не печалит вас. Скажите, что французский король для вас не возлюбленный, нежность которого могла бы дать вам счастье, а деспот, прихоть которого разбила ваше сердце. Не говорите, что вы стремитесь к богу: скажите, что вы бежите от короля. Нет, бог не сообщник непреклонных решений; бог допускает раскаяние, прощает, бог не противится любви.
Слыша эти слова, вливавшие огонь в ее жилы, Луиза отчаянно рыдала.
– Значит, вы не поняли? – сказала она.
– Чего?
– Что меня выгнали, что меня презирают и что я достойна презрения?
– Я окружу вас уважением, вы будете самой обожаемой женщиной при моем дворе, вам все будут завидовать.
– Докажите, что вы не разлюбили меня.
– Каким образом?
– Оставьте меня.
– Я докажу свою любовь, не расставаясь с вами.
– Но неужели, государь, вы думаете, что я допущу это? Неужели вы думаете, что я позволю вам объявить войну всей вашей семье? Неужели вы думаете, что я позволю вам оттолкнуть из-за меня мать, жену и сестру!
– А, наконец-то вы назвали ваших обидчиков! Клянусь всемогущим богом, я их накажу!
– Вот поэтому-то будущее и страшит меня. Поэтому я отказываюсь от всего. Поэтому я не хочу, чтобы вы мстили за меня. Довольно слез, горя, жалоб! Я никогда не причиню никому страданий, не буду виновницей ничьих слез. Довольно я сама наплакалась, довольно настрадалась!
– А мое горе, мои стенания, мои слезы для вас ничего не значат?
– Ради бога, государь, не говорите так! Мне необходимо мужество, чтобы принести эту жертву.
– Луиза, Луиза, умоляю тебя! Приказывай, распоряжайся, карай или милуй, только не покидай меня!
– Увы, государь, нам необходимо расстаться.
– Значит, ты меня не любишь?
– Бог видит, что люблю!
– Ложь, ложь!
– Если бы я не любила, государь, я бы не стала вас удерживать; я отомстила бы за нанесенные оскорбления торжеством над врагами, которое вы мне предлагаете. Но видите, я не хочу даже сладостного возмездия в виде вашей любви, любви, составляющей смысл моей жизни: ведь я хотела умереть, думая, что вы меня больше не любите.
