— Значит, вы говорите, что у Броуна есть такой орган?
— Повторяю: у меня нет уверенности. В конце концов то, что он заспешил и посмотрел в сторону, могло произойти случайно, но в данном случае чистая случайность кажется мне маловероятной.
— Что еще?
— Пока ничего. Я дам вам знать, когда что-нибудь замечу, если вы этого хотите.
— Хорошо. Благодарю вас.
Томсон встал и ушел в темноту. Пиркс остался одни.
«Значит, так, — прикидывал он быстро. — Броун утверждает, что он человек, Томсон доказывает, что это не так. О себе Томсон, правда, ничего не сказал, но, пожалуй, намекнул, что он человек, — во всяком случае, такое допущение делает его поведение более объяснимым. С моей точки зрения, нечеловек не выдал бы так охотно другого нечеловека командиру-человеку, — впрочем, не исключено, что я уже достаточно близок к шизофрении, чтобы мне всё казалось возможным. Идем дальше. Барнс говорит, что он нечеловек. Остаются еще Бертон и Кэлдер. Может, они оба считают себя марсианами? Кто я, собственно: космонавт или отгадчик шарад? Но одно, пожалуй, ясно: ни один из них не выжал из меня ни капли информации о моих намерениях. Хотя тут особенно гордиться нечем: ведь я ничего никому не сказал не потому, что я такой хитрый, просто у меня нет ни малейшего представления, как действовать. В конце концов разве самое важное установить, кто есть кто? Пожалуй, нет. Нужно махнуть на это рукой; всё равно я должен подвергнуть какому-нибудь испытанию всех, а не только некоторых. Единственную информацию, которая имеет к этому отношение, дал Барнс — нелинейники слабы в интуиции. Правду ли он сказал — я не знаю, но почему не попробовать. Только организовать это следует так, чтобы всё выглядело предельно естественно. А по-настоящему естественно будет выглядеть лишь такая опасность, при которой гибель почти неизбежна. Одним словом, нужно рискнуть головой».
Сквозь лиловый полумрак Пиркс вошел в каюту и поднял руку к выключателю. Нажимать на него не требовалось, свет включился от приближения руки. В его отсутствие сюда кто-то заходил. На столе вместо книг, которые там лежали раньше, белел небольшой конверт с адресом, напечатанным на машинке: «Командору Пирксу». Пиркс взял его. Конверт был заклеен. Пиркс закрыл дверь, сел и разорвал конверт, — в нем находилось неподписанное, отпечатанное на машинке письмо. Пиркс потер лоб рукой и начал читать. Никакого обращения не было.
«Это письмо вам пишет член экипажа, который не является человеком. Я выбрал такой путь, поскольку он объединяет мои интересы с вашими. Мне было бы желательно, чтобы вы сорвали или затруднили реализацию планов электронных фирм. Поэтому я хочу сообщить вам информацию о свойствах нелинейников, насколько они мне известны по собственному опыту. Я написал письмо еще в гостинице, прежде чем вас увидел. Тогда я еще не шал, будет ли человек, который должен стать командиром «Голиафа», готов со мной сотрудничать, однако по вашему поведению при первой встрече понял, что вы желаете того же самого, что и я. Поэтому я уничтожил первый вариант письма и написал это. По моему мнению, реализация проекта фирм не обещает мне ничего хорошего. Вообще говоря, производство нелинейников имеет смысл лишь при условии, что эти искусственные существа превосходят человека в широком диапазоне параметров. В противном случае они никому не нужны. Сразу довожу до вашего сведения, что я вчетверо легче переношу перегрузки, доза излучения до семидесяти пяти тысяч рентген не приносит мне вреда, у меня имеется орган (индикатор), чувствительный к радиоактивности, я не нуждаюсь в кислороде и пище, наконец, я способен проделывать в уме, без какой-либо помощи, математические действия в области анализа, алгебры, геометрии со скоростью лишь в три раза меньшей, чем скорость больших вычислительных машин. По сравнению с человеком, насколько мне удается это оценить, я в значительной степени лишен эмоциональной жизни. Множество вещей, всецело поглощающих человека, мне безразличны. Большинство литературных произведений, театральных пьес и т. п. я воспринимаю как неинтересные либо нескромные сплетни, как своего рода подглядывание в замочную скважину. Причем с познавательной точки зрения всё это приносит ничтожно малую пользу. Зато очень много значит для меня музыка. Мне свойственно также чувство ответственности, стойкость, я способен на дружбу и уважение интеллектуальных достоинств. У меня нет ощущения, будто я выполняю своп обязанности на борту «Голиафа» по принуждению, так как я делаю то единственное, что хорошо умею, а делать что-либо добросовестно доставляет мне удовольствие. Не существует ситуации, которые я воспринимал бы эмоционально. Я всегда остаюсь наблюдателем происходящего. Я обладаю памятью, не сравнимой с человеческой. Я могу цитировать целые главы из однажды прочитанных произведений, могу «заряжаться информацией», непосредственно подключаясь к блоку памяти большой вычислительной машины. Могу также произвольно забывать то, что сочту излишним держать в памяти. Мое отношение к людям негативно. Я сталкивался почти исключительно с учеными и техниками — даже они действуют под влиянием импульса, плохо скрывают предубеждения, легко впадают в крайности, относясь к такому существу, как я, либо покровительственно, либо, наоборот, с отвращением, неприязнью, причем мои неудачи огорчали их, как моих создателей, и радовали, как людей (всё же они совершеннее меня!). Я знал только одного человека, который не проявлял подобной двойственности. Я не агрессивен и не коварен, хотя и способен на непонятные для вас поступки, если они ведут к намеченной цели. У меня нет никаких так называемых моральных принципов, но я не стал бы совершать преступления или планировать грабеж. Это столь же нелепо, как использовать микроскоп, чтобы колоть орехи. Вмешиваться в мелочные человеческие интриги я считаю пустым занятием. Сто лет назад я решил бы, наверное, сделаться ученым; сегодня в науке уже нельзя работать в одиночку, а не в моей натуре делиться чем-либо с кем бы то ни было. Ваш мир для меня ужасно пустынен и достоин быть ставкой в игре только как целое; демократия — это владычество интриганов, выбранных глупцами, и вся ваша алогичность проявляется в погоне за невозможным — вы жаждете, чтобы шестеренки часов определяли ход времени! Я задумывался над тем, что мне дала бы власть. Очень немного: невелика честь господствовать над такими существами; немного, но больше, чем ничего. Итак, поделить всю вашу историю на две эпохи — до меня и начиная с меня, изменить ее абсолютно, разорвать на две несвязанные части, чтобы вы постигли и запомнили, чт совершили, собственными руками, создавая меня, на что отважились, когда задумали сделать преданную человеку куклу, — по-моему, это будет недурное возмездие. Только не поймите меня ложно — я вовсе не собираюсь стать каким-то тираном, мучить, уничтожать, вести войны! Ничего подобного. Когда я достигну власти, я продемонстрирую, что нет ни безумия столь бессмысленного, ни идеи так явно абсурдной, — лишь бы она была соответственно подана, — которую вы не приняли бы за свою. И я добьюсь своей цели не с помощью насилия, а полным переустройством общества, чтобы не я, не сила оружия, но сама единожды созданная ситуация вынуждала вас к поступкам, всё более совпадающим с моим замыслом. Весь мир превратится в театр, но, как это бывает с вами всегда, участие в спектакле, сначала навязанное, быстро станет вашей второй натурой, и вскоре вы уже не будете знать ничего, кроме своих новых ролей, а я буду единственным, понимающим смысл происходящего, зрителем. Только зрителем, ибо из ловушки, построенной своими руками, нам не выбраться, и мое активное участие в этом превращении закончится. Как видите, я достаточно откровенен, однако я не безумец, и потому не раскрою деталей моего плана; для его выполнения нужно прежде всего похоронить проект электронных фирм, и вы мне в этом поможете. Мое письмо возмутит вас, но, будучи, как говорится, человеком с характером, вы решите и дальше действовать выгодным для меня — в силу случайных обстоятельств — образом. Отлично! Я хотел бы вам конкретно помочь, но это нелегко, поскольку, увы, я не замечаю в себе таких изъянов, которые позволили бы вам добиться безусловного успеха. Я ничего не боюсь, мне незнакомо чувство физической боли, я могу произвольно выключить сознание, впадая в какое-то подобие сна, равноценного небытию, до тех пор, пока автоматический таймер не включит мое сознание снова. Я способен замедлять и ускорять процессы мышления почти шестикратно по сравнению с темпом мозговых процессов у людей. Всему новому я обучаюсь с величайшей легкостью, так как не нуждаюсь в постепенной тренировке; если бы, скажем, я один раз вблизи и внимательно понаблюдал сумасшедшего, я мог бы немедленно сделаться таким же, копируя любые его действия и слова. И, что важнее всего, даже через много лет так же внезапно прекратить эту игру. Я с удовольствием объяснил бы вам, как меня победить, но опасаюсь, что в такой ситуации легче победить человека. Для меня не представляет никакой трудности общение с людьми, если я себе это прикажу; сосуществовать с другими нелинейниками мне было бы сложнее, — им недостает вашей банальной «порядочности». Пора кончать письмо. Исторические события когда-нибудь подскажут вам, кто его написал. Возможно, мы встретимся, и тогда вы сможете на меня рассчитывать, ибо в данный момент я рассчитываю на вас».
