Самоцветы для Парижа - Алексей Иванович Чечулин

Лобачев Макарке не удивился:

— Давай с нами. Повезем этого гада в больницу, а потом...

Уже далеко отъехали — хватился Макар свертка с хлебом. Здорово шарахнул его бандит!

Так сам по себе и решился вопрос о записке.

После наваристой ухи Саня быстренько вымыл посуду, предвкушая продолжение рассказа деда Макара, и подсел к нему. Старик осторожно погладил ногу, поморщился, возвестил:

— Можжит, опять дождю быть...

Саня взглянул на ясное небо, но спорить не стал.

— Сомневаешься в прогнозе? Напрасно, это у меня верный барометр. Только вот дороговато я за это бюро прогнозов заплатил. Через него, можно сказать, и в плен попал.

— Как в плен? — не понял мальчик.

— А так, обыкновенно, — горестно усмехнулся Макар Андреевич. — Под Харьковом в сорок втором...

Он поворошил сучья в костре, помолчал, проверяя себя: а надо ли бередить прошлое, стоит ли?

— Стратегии, конечно, по молодости не понимал и слова-то такого не слышал. Сейчас, знаю, вся война по полочкам разложена, на генштабовских картах расписана и обнародована.

Сказали нам, надо Харьков вернуть, ну и пошли вороча́ть. Я командир отделения, у меня семь человек. Роте нашей поручили к вечеру невеликую шоссейку западнее городка Балаклеи оседлать. Вот и вся стратегия.

Поднялись и пошли по команде политрука, ротного уже положило насмерть. Бежим, стреляем. Куда стреляем — не видим, одно ясно — враг спереди, там ихние «шмайссеры» стучат. Поле большое, открытое. Бежим, рты раззявив, сплошное «Ура!». А я все время на своих оглядываюсь, вдруг кто спасует. И догляделся, зацепило так, что белый свет померк, как в пропасть провалился.

Очухался в темноте. Нога не своя, хвать за нее, а в сапоге хлюпает. Жалко стало себя, но жалость глушу обидой на товарищей. Шоссейку, видать, взяли, а меня за убитого сочли. Ползу вперед и вижу: огоньки по полю перебегают. Курят, черти, а тут хоть подыхай. Закричал что было силы и сознание потерял.

Открываю глаза от яркого света — фонарик электрический в лицо бьет, дымом табачным пахнет. Я в те дни курил и за курево мог пайку хлеба отдать. Ребята, говорю, одну бы затяжку... И как прозрел: не наши это, не было у наших фонарей. А раз не наши, стало быть, немцы.

Не взяли мы свой рубеж. Вот тебе «броня крепка и танки наши быстры»...

Многие тыщи в те дни попали в окружение, а после и в плен. Из роты нашей у немцев оказалось вместе со мной человек двадцать и политрук, в голову контуженный. Он, бедняга, тут же отмучился: по красной звезде на гимнастерке опознали в нем комиссара и — в расход. А нас, рядовых, загнали за колючку, в лагерь для военнопленных.

Спасло меня то, что ногу насквозь прошило, никакая холера не привязалась, а условия были — страшнее не придумать. Держали под открытым небом, кормили раз в сутки: кусок хлеба с опилками, баланда с затхлой мукой.

И столько во мне злости на этих выродков накопилось, что встал я все-таки на ноги, не сдох.

По первому снегу отобрали охранники группу из тех, кто ходить мог, и повели на железную дорогу. Кумекаем, пути восстанавливать, партизаны их крепко шуровали. А нас в телячьи вагоны посадили и в Германию... Едем на запад, жить не хочется, тоска...

Макар Андреевич подбросил в костер сухару, и отблески пламени забродили по лицу, выхватили из темноты ближние кустарники. Саня неотрывно смотрел на его корявые руки, ломавшие сушняк, и ждал, что вот-вот он скажет спасительную фразу: «Тогда и удалось бежать к партизанам...» — и все завершится благополучно.

Но Макар Андреевич закончил совсем не так.

— О побеге думали все, не у всех получилось. И у меня не вышло: выломал доску в полу вагона, а тут станция, проверка, Избили так, что думал, конец пришел, больше не поднимусь.

Лотарингия. Маленький городок Айанж. Концентрационный лагерь Лидингенхейм. Здесь Воронкову выдали башмаки на грубой подошве и порцию мутной жижи с гнилой картошкой.

К лагерному рациону человек привыкает. Обувка так себе, но терпима. А вот когда стали номер накалывать на тело, Макар вышел из себя.

— Я не скот! — гневно запротестовал он.

— Я! Я! — оскалился эсэсовец. — Ти не есть скот, скот — это хорошо. Ти есть швайн! Руссиш швайн!

Макар потерял самообладание. Сейчас он схватит этого сытого, пышущего здоровьем блокфюрера и будет рвать ему горло...

Пленный сделал шаг вперед, и эсэсовец зацарапал лакированную кобуру пистолета. В этот миг на плечо Макара легла рука соседа по нарам, которого все звали Грузином. Никто, даже в канцелярии лагеря, не знал его фамилии. Был он молчалив, замкнут, но пленные тянулись к нему, чувствуя силу, волю, убежденность. Даже здесь Грузин занимался гимнастикой.

— Отставить, сержант, — твердо сказал Грузин. — Выдержка — это тоже оружие.

Кто он был, этот человек? Известно одно — летчик и, судя по возрасту, в немалом чине.

Кто Грузин? Этого изо дня в день добивался щеголеватый Валька Каин, в прошлом лейтенант-кавалерист Кучеренко. В ладной командирской гимнастерке, хромовых сапогах, с выпущенным из-под кубанки пышным чубом Валька Каин пользовался расположением коменданта и не уступал в палачестве матерым эсэсовцам.

Ежедневные допросы летчика он начинал так:

— Как поживаешь, сталинский сокол?

Грузин словно не замечал предателя.

— Так, — свирепел Кучеренко, — презираешь? Да? Гордый? Да? Чего ж тогда ты в плену, горный орел? Тоже ручки выше башки задрал, когда смерть в глаза посмотрела?

Молчание.

В ход шла нагайка.

Молчание.

Он так и не сдался, летчик Грузин. Когда в очередной раз Кучеренко накинулся на него, он вырвал нагайку и, отделав ею спину бывшего лейтенанта, брезгливо переломил черенок.

Наутро Грузина повесили.

А следующей ночью Вальку Каина настигла справедливая кара. Его нашли по подошвам сапог, торчавшим из выгребной ямы.

И без того невыносимая лагерная жизнь усугубилась донельзя. Тройные утренние и вечерние проверки, неоднократные подъемы по ночам, увеличенные нормы в каменоломне, уменьшенные пайки, наказания без малейшего повода...

Макару дважды не повезло.

Сначала его допрашивали с пристрастием как соседа Грузина по нарам. Немцев очень интересовало, кто расправился с их кровожадным холуем. Макар не знал этого и радовался тому, что не