— Безумие! — воскликнул Генгенбах. — Соберите ко мне всех, кто еще остался в живых! Под мою ответственность. Клазен и Мюнхоф отведут их отсюда в тыл. Я иду к полковнику. Встретимся там… — И он побежал, не обращая внимания на обстрел.
— Мы остались совсем одни. Хотел бы я знать, где остальные войска?
— И как только ты это заметил, Эрвин? — ехидно спросил Линдеман, покачав головой.
От третьей группы их полка не осталось и следа.
Они пошли дальше. Обер-лейтенанта Клазена они нашли в воронке. Глаза его были закрыты. Рядом с ним, скорчившись, с искаженным лицом сидел Мюнхоф. Ни одна жилка не дрогнула на его лице, когда он узнал Линдемана и Зеехазе.
— Он мертв?
— Нет.
— Ранен?
— Тоже нет.
— Тогда контужен или пьян в стельку, — со злостью сказал Линдеман.
— Думаю, у него сердечный приступ или что-то в этом роде.
— Нам нужно торопиться.
Линдеман и Мюнхоф понесли обер-лейтенанта. Зеехазе шел за ними, поминутно осматриваясь. Ему не хотелось отказываться от своего плана из-за Клазена. Ноги, словно налитые свинцом, с трудом повиновались.
«Наверное, это от страха, — думал Зеехазе. — Страх вообще сковывает человека. Танки противника прорвались стороной, и нас теперь обошли. Если не удастся за самое короткое время переправиться через Сену, нам каюк».
В этот момент совсем рядом разорвался снаряд. Линдеман исчез в облаке разрыва.
По полевой дороге Генгенбах шел на КП полковника Венглина. По ту сторону Сены за горизонтом скрылась узкая полоска деревьев: это была дорога на Париж.
«Жила-была на свете девушка по фамилии Дениз Дарнан. И жил-был лейтенант Хинрих Тиль, — думал Генгенбах. — Интересно, почему я вдруг о них вспомнил? Живы ли они? Или погибли? У меня много знакомых, но эти двое мне ближе других. Уж не оттого ли, что я люблю их? А способны ли мы еще любить?.. В могилу с собой ничего не возьмешь: ни прошлой жизни, ни мечтаний — ничего. В голове одно-единственное желание — остаться в живых. А зачем? Чтобы увидеть новую жизнь, которая будет лучше прежней. Лучше для всех».
Перед КП командира дивизии стоял капрал, он так внимательно смотрел на северо-запад, где танки рвались к Руану, что даже не заметил появления обер-лейтенанта.
— Полковник у себя?
— Так точно! — Капрал застыл по стойке «смирно».
Дверь бункера со скрипом отворилась. В коридоре царил полумрак. Спускаясь вниз по лестнице, Генгенбах на кого-то наткнулся.
— Бернрайтер? Как вы здесь оказались? — удивился Генгенбах, а про себя подумал: «Ведь это последний артиллерист из моей бывшей шестой батареи. Год назад мы вместе с ним лежали на заболоченном лугу под Ельней. Но и тогда он был для меня чужим».
— Я уже три недели состою при командире. Исполняю обязанности шофера и денщика.
— Вы не слышали, куда делся майор Пфайлер?
Обер-ефрейтор отрицательно покачал головой.
— Наших здесь еще много: гауптвахтмайстер Кемпен и штабсцальмайстер Зомерфельд.
— И что же вы теперь намерены делать?
— Я делаю то, что мне приказывают.
Генгенбах равнодушно кивнул и пошел вниз по лестнице. Одна дверь была полуоткрыта, в помещении горела свеча. «Словно на рождество», — подумал Генгенбах и в тот же миг увидел полковника. Тихая ночь, святая ночь… Не хватало только новогодней елки. Посреди комнаты дощатый стол. На нем карты, испещренные красными и синими стрелками. Тут же офицерский кортик на серебряном поясе. На левой руке полковника кольцо с турмалином. «А у меня и портупеи нет, — мелькнуло у Генгенбаха. — Только автомат, а за голенищами сапог — магазин с патронами. Пистолет в кармане. Вот и все мое имущество».
Щелкнув каблуками, обер-лейтенант доложил:
— Я приказал собрать оставшихся в живых, если таковые найдутся!
— Мой дорогой Генгенбах! — Полковник встал и, протянув руки, пошел навстречу обер-лейтенанту. — Так или иначе, а «шерманы» прорвались севернее нас.
— А вы спокойно сидите здесь?!
— Разумеется. Скоро наши нанесут контрудар.
— Вы так думаете?
Полковник улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка получилась доброй.
«Крысы покидают тонущий корабль, — подумал Генгенбах. — А я все еще хочу поднять на нем парус. Нельзя бросаться камнями, когда сидишь под колпаком. Или здесь все не так? Я не желаю больше быть их соучастником, не хочу нести ответственность за их преступления. Полковник решил спасать собственную шкуру». И вдруг Генгенбаха охватила злость: в то время как ребята, получив глупый приказ, гибли под танками, расфуфыренный полковник, надушенный «шанелью», преспокойно сидел в подвале. Какое коварство…
Только дойдя до наружных дверей, Генгенбах вдруг понял, что оставил командира дивизии стоящим посредине комнаты. Было уже темно. Багрянец окрасил края облаков. Американцы и англичане снова обстреливали Руан. На северо-западе стреляли танки.
— Господин обер-лейтенант, — услышал Генгенбах спокойный голос Линдемана. — Мюнхофа и обер-лейтенанта Клазена я уже послал на берег Сены.
— Послал? Обер-лейтенанта?
— Он так измотался.
— А Зеехазе?
— Ему уже лучше.
— Что?! — испуганно воскликнул Генгенбах.
— Когда разорвался снаряд, осколок задел ему голову.
— А где он сейчас?
— Обер-ефрейтор Зеехазе тут! — Из-под фуражки белел свежий бинт.
— Ну, парень, и напугал же ты меня! Ты хоть двигаться-то можешь?
— Да, господин обер-лейтенант.
Когда они спустились к реке, на небе то и дело вспыхивали осветительные ракеты. Доносилось урчание низко летящих самолетов. Бомбы взрывались прямо в реке, поднимая к небу черные фонтаны воды.
Когда на противоположном берегу раздавались взрывы, сопровождаемые яркими вспышками, можно было видеть Мюнхофа, свернувшегося калачиком возле безразличного ко всему Клазена.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил его Генгенбах.
— Уже получше.
— Нам необходимо переправиться на тот берег, но здесь довольно сильное течение.
— Я попытаюсь.
— Можешь и на этом берегу остаться. Все это продлится не более нескольких часов.
— Я приносил присягу.
— Гитлеру?
— Германии.
— Какой Германии? Той, что является концлагерем?
— Почему я должен принимать решение, когда история сама все рассудит?
— У тебя есть шансы и впредь остаться сторонником Гитлера, — пожал плечами Генгенбах.
Подобрали несколько пустых канистр, несколько досок от борта грузовика и соорудили нечто похожее на плотик, который на удивление хорошо держался на воде.
— Жаль, что у нас так мало всякого хлама.
